План рассказа Яблочный спас Шмелева

Открытый урок литературы “На Святой седмице” (по роману И.Шмелева “Лето Господне”)

Разделы: Литература

Цель: познакомиться с воссозданным в романе укладом жизни старой России, основанном на христианском миропорядке, обратить внимание на художественные приемы, используемые писателем для создания атмосферы праздника Пасхи, подробнее узнать о сути этого праздника, о народных традициях, связанных с ним.

Шмелев показывает нам Православную Русь сквозь искренность, чистоту и нежность младенчества.
И.А. Ильин

Ход урока

I. Орг. Момент.

Вступительное слово учителя:

Сегодня на уроке мы продолжаем знакомство с писателем И. Шмелевым и его романом «Лето Господне».

– Что мы знаем об этом авторе?

Иван Сергеевич Шмелев родился 21 сентября (3 октября) 1873 года в семье строительного подрядчика в Замоскворечье, купеческом районе Москвы. Семья была глубоко религиозной, вела строгий образ жизни. «Дома я не видал книг, кроме Евангелия», – вспоминал писатель. Зато во дворе было много ремесленников – бараночников, сапожников, скорняков, портных. Они дали мне много слов, много неопределенных чувствований и опыта».

В 1922 году Шмелев уезжает в эмиграцию. Из Франции, чужой и «роскошной страны, с необыкновенной остротой и отчетливостью видится Шмелеву старая Россия. Из потаенных уголков памяти пришли впечатления детства, составившие книги «Богомолье», «Лето Господне», совершенно удивительные по поэтичности, изобретательности языка.

Роман Шмелева – автобиографическое повествование. Автор следовал традиции русской классической литературы («Детские годы Багрова-внука» С.Т. Аксакова, «Детство», «Отрочество», «Юность» Л.Н. Толстого, «Детство Темы» Н.Г. Гарина-Михайловского).

Шмелев показывает нам Православную Русь – из сердечной глубины верующего ребенка. В центре романа – фигура мальчика Вани.

– Каков смысл названия романа? Почему роман называется «Лето Господне»?

Слово лето имело в русском языке два значения:

  1. лето-самая теплая пора года и единица исчисления времени;
  2. (устар.) лето-год (летоисчисление, летоописание, летопись).

В основе романа Шмелева – круг, который отражает годовой цикл календарных праздников и обрядов: действие не движется вперед, а как бы вращается по кругу, вслед за движением солнца. Лето Господне – год

– Давайте посмотрим, ребята, а каково построение романа ?

Роман состоит из трех частей: «Праздники», «Праздники —радости», «Скорби».

Часть первая – «Праздники» – открывается первым днем Великого поста («Чистый понедельник»).Эту главу мы с вами разбирали в 5 классе. «Чистый понедельник» – это первый день Великого поста, настала пора готовить душу к Светлому дню, к Пасхе.

– А что мы с вами знаем о празднике Пасхи?

Пасха – слово еврейское, переводится как «переход». Для нас, христиан (людей, верующих во Христа), Пасха – переход от смерти к жизни, то есть от жизни, когда мы допускаем плохие поступки, мысли, к жизни благочестивой, когда мы живем в мире и любви со всеми людьми.

Еще апостолы (ученики Христа) заповедовали праздновать Пасху всем верующим.

Пасха – самый большой праздник в году. Вы знаете, что весной радостно наблюдать, как все оживает, как веточки деревьев покрываются почками и листиками, зеленеют. Вот так и Пасха: Христос, победив смерть Своим Воскресением, заповедал нам новую радостную жизнь, которая никогда не кончится, поскольку душа наша бессмертна.

Люди всегда радовались и радуются празднику Пасхи. Мы даже здороваемся, приветствуем друг друга на Пасху иначе, чем в другое время года. Мы говорим: «Христос Воскресе!» – и нам отвечают: «Воистину Воскресе!»

– А вот как говорится о Воскресении Христа в Евангелии – самой главной книге православных христиан (чтение отрывка).

Всем известно ощущение радости, праздника, удивительной гармонии с миром, которое бывает только в детстве. Именно таким чувством пронизана глава «На Святой» из романа И.С. Шмелева. Счастье буквально переполняет героя, маленького мальчика, от лица которого ведется повествование. Попробуем и мы с вами проникнуться той атмосферой праздника-радости, заразиться радостью и сохранить до завтра.

– Как же писатель создает эту атмосферу? Отрывок из текста. Начиная со второго абзаца и до слов «…так устроено от Творца.»

– Какие слова повторяются наиболее часто? (Звон, блеск). Именно они создают эффект своеобразного музыкального звучания.

– Найдем в тексте эпитеты, характеризующие звон (веселый звон, пасхальный звон, звон-трезвон, перезвон веселый, трезвонят у Казанской.)

– Что же мы слышим за этой звукописью? (Конечно, пасхальный звон. Ведь в конце XIX в. в Москве на праздник Пасхи звонили более 5000 колоколов различными мелодиями каждого храма.)

– Почему на Пасху звонили все колокола? (Великая радость)

– Почему на Пасху поют все птицы? (Приближение весны, природа оживает)

– Какие стихи, посвященные колокольному звону, написаны русскими поэтами?

Священник Владимир Шамонин

Хорошо на колокольне
Позвонить в колокола,
Чтобы праздник был раздольней,
Чтоб душа запеть могла.

Будто ангельское пенье,
Этот дивный перезвон
Светлым гимном Воскресенья
Зазвучал со всех сторон.

– О какой традиции вспоминает Ваня? (На Пасхальной неделе любой может звонить в колокол. Существует ли эта традиция сейчас? И мы с вами в понедельник пойдем звонить в колокол).

– Заметим, что наряду со звуками отрывок словно пронизан светом. Найдём в тексте соответствующие слова. «Яркое утро, солнце», «розовый накомодник», «радостное пунцовое и светится золотой и серебрецо», «золотисто-хрустальное яичко», «светится все, как в солнце», «жестяная птичка в золотисто-зеленых перышках». Свет струится отовсюду; наполняет душу вместе с колокольным звоном и создает ощущение счастья и радости.

«И меня заливает радостью», «подаренное отцом яйцо внутри радостно- пунцовое»; «веселое все, пасхальное», и тополь под окном посажен «для радос- ти», и конца видишь его в открытое окно, «от духу задохнешься, такая радость».

– Какая интонация преобладает? Привидите примеры.

Восклицательная интонация присутствует в начале рассказа. «Да это- Пасха!» Причиной радости является то, что вокруг «ликует Пасха!» И герой замечает:

«Всегда на Пасху; птицы особенно ликуют». Итак, ликование везде! Авторы передает здесь мироощущение верующих русских людей, для которых светлее праздника Пасхи и не было.

– А какие необычные слова использует автор? Назовите их, пожалуйста.

  1. ряд – глаголы
  2. ряд – прилагательные
  3. ряд – существительные

– Для чего? (Необычные слова подчеркивают необычность этого дня).

– Чем же прерывается эта картина? (Пересказ эпизода с Григорием).

– Какой вывод можно сделать?

–Что обещали подарить мальчику на Пасху? (Кроме множества подарков, мальчику обещали на праздник поездку в Кремль).

– С кем едет Ваня? (С Горкиным).

– Почему Горкина многие знают? (Известный хоругвеносец).

– Что значит это слово?

*Прочитаем, что видел герой в Кремле.

«И везде под ногами можжевельник, священно пахнет, а Царские врата раскрыты»

– Что значит Царские Врата раскрыты? (Открыты врата в рай).

*Давайте и мы с вами совершим путешествие по этим местам.

Слово учителя:- А какими видятся герою люди, встреченные в Кремле? (Давайте прочитаем) «А народ ходит благолепно…Народу. – полны соборы, не протолкаться», «и все-то ласковые такие, приветливые: разговоримся и похристосуемся, родные будто. И дорогу друг дружке уступают и дают добрые советы».

– Какое состояние присуще всем: и мальчику, и людям? (Состояние счастья присуще не только мальчику, но и всем встреченным людям, для всех них характерно то, что они верят в незыблемость такого миропорядка, так как веруют во Христа. И Горкин, и Домна Панферовна, и Анюта, и другие люди, описанные рассказчиком, чувствуют слиянность с миром, дающую полноту счастья.

– Как ведут себя люди ? (Ласковые, приветливые, уступают дорогу друг другу).

– Что значит благолепно?

– И мы с вами должны стараться себя так вести, и не только в праздник.

В это время люди старались не ругаться, помириться с теми, с кем поссорились, простить старые обиды.

*Докажем текстом, что герой рассказа наблюдательный и любопытный, что он еще увидел в Кремле? (зачитать отрывок).

Действительно, и под Царь-колокол слазил, и «рожу страшную-страшную» разглядел на Царь-пушке, и на Иван-Великую колокольню лазили, на «Москву поглядели, ух, высоко».

Общий вес 200 тонн.

– Какие народные слова использует автор?(«Сердце обмирает», «подивились», «потчует» и др.)

– Зачем писатель использует их? (Для передачи духа народного, своеобразия речи русских людей того времени).

– Куда отправляется вся компания после посещения Кремля? (К Домне Панферовне).

– Как она угощала? (Хлебосольно угощала так, что «закормила», и эта гостеприимность тоже всегда в характере русских людей, что и отмечает автор).

– Что значит слово хлебосольно?

– Когда они приехали к Домне Панферовне, что они увидели? ( На зеленой травке яички красные катают?)

– О какой народной традиции идет речь?

(Это народная игра. Для пасхальной игры – катания яиц – изготавливались специальные деревянные лоточки с невысокими бортиками. Лоточек наклонно устанавливался на земле или другом ровном месте. Игроки поочередно пускали крашеные яйца по лотку, и тот, чье яйцо прокатывалось дальше, выигрывал. Если яйцо, пущенное кем-то из игроков, задевало уже находящиеся внизу яйца, то их отдавали этому игроку).

– На что затем писатель обращает наше внимание? (На «святости», которые собраны в доме у хозяйки.)

– Как вы думаете, почему? (Мы, оказавшись у кого-нибудь в гостях, смотрим на вещи, которые люди выбрали для украшения своего дома. Шмелев обращает наше внимание только на «святыньки», наверное, потому, что эти «вещи» были для нее самыми дорогими, и это чувствуют гости)

– Часто в тексте встречается упоминание о традиции христосоваться. Что это такое? (Легенда о первом Красном яичке).

– Праздничный день тянется долго, вбирая множество событий. Приехав домой, Ваня и Горкин застали «стареньких музыкантов графа Мамонова крепостных».

– Как относится к этим музыкантам мальчик? (Мы видим, что с сочувствием.)

Подтвердите текстом. (Используются уменьшительно-ласкательные суффиксы, герой жалеет их. «Старые старички», «сапожки», «и духу не хватает от усталости, и кашель забивает…», «так и не доиграли песенку, устали…»

Обратим внимание на финал рассказа. Закончился трезвон, Пасха прошла, и меняется настроение рассказчика. Хотя и «светится в сердце радость», но появляется грусть – «вижу с грустью». Радость и счастье – постоянные спутники Ваниных настроений, а грусть быстро проходит, это мы можем видеть и из других эпизодов романа.

Да, праздник ушел, но до будущего года. Жизнь подчиняется смене времен года, чередованию праздников и будней. Цикличность, повторяемость – основа миропорядка для героев романа, поэтому грусть сменяется радостью. Мир героя расцвечен яркими цветами и наполнен мелодичными звуками, так как в детстве мир воспринимается чистым и светлым. Мы часто встречаем слово «подивились», герой любит это слово. А ведь умение удивляться – прекрасная черта характера, которую хорошо бы сохранить на долгие годы всем.

– Чему же нас учит роман Шмелева? (Радости бытия, открытости миру, чувству сопричастности нашей личной жизни с вековым христианским укладом жизни целого народа).

«Лето Господне» (1934-1944) считается вершиной творчества И.С. Шмелева.

«Великий мастер слова и образа, Шмелев создает здесь в величайшей простоте утонченную и незабвенную ткань русского быта, в словах точных, насыщенных и избирательных. И так зарисовано все: от постного рынка до запахов и молитв Яблочного Спаса, от «розговин» до крещенского купания в проруби. Все узорно и показано насыщенным видением, сердечным трепетом; все взято любовно, нежным, упоенным и упоительным проникновением. Здесь все лучится от сдержанных, непроливаемых слез умиленной благодатной памяти» – Так писал о романе И.С. Шмелева «Лето Господне» философ и друг автора Иван Ильин.

В этой книге восприятие ребенка, доброго и наивного, чистого и доверчивого, так близко восприятию народному. В совокупности все подробности, детали, мелочи объединяются внутренним целостным художественным миросозерцанием Шмелева, достигая размаха эпоса, мифа, сказки-яви. Это позволяет в «Лете Господне» в поэтических обобщениях отображать уже такие высокие категории, как нация, народ, Россия.

– Итак, что нового вы узнали сегодня на уроке?

Д.з.: написать сочинение «Светлое Христово Воскресение».

План рассказа Яблочный спас Шмелева

ЯБЛОЧНЫЙ СПАС

Завтра — Преображение, а после завтра меня повезут куда-то к Храму Христа Спасителя, в огромный розовый дом в саду, за чугунной решеткой, держать экзамен в гимназию, и я учу и учу «Священную Историю» Афинского.

«Завтра» — это только так говорят, — а повезут годика через два-три, а говорят «завтра» потому, что экзамен всегда бывает на другой день после Спаса-Преображения.

Все у нас говорят, что главное — Закон Божий хорошо знать. Я его хорошо знаю, даже что на какой странице, но все-таки очень страшно, так страшно, что даже дух захватывает, как только вспомнишь.

Горкин знает, что я боюсь. Одним топориком он вырезал мне недавно страшного «щелкуна», который грызет орехи. Он меня успокаивает. Поманит в холодок под доски, на кучу стружек, и начнет спрашивать из книжки.

Читает он, пожалуй, хуже меня, но все почему-то знает, чего даже и я не знаю.

«А ну-ка, — скажет, — расскажи мне чего-нибудь из божественного…» Я ему расскажу: и он похвалит:

– Хорошо умеешь, — а выговаривает он на «о», как и все наши плотники, и от этого, что ли, делается мне покойней, — небось, они тебя возьмут в училищу, ты все знаешь.

А вот завтра у нас Яблошный Спас… про него умеешь? Та-ак. А яблоки почему кропят? Вот и не так знаешь. Они тебя вспросют, а ты и не скажешь. А сколько у нас Спасов? Вот и опять не так умеешь. Они тебя учнуть вспрашивать, а ты… Как так у тебя не сказано? А ты хорошенько погляди, должно быть.

– Да нету же ничего… — говорю я, совсем расстроенный, — написано только, что святят яблоки!

– И кропят. А почему кропят? А-а! Они тебя вспросют, — ну, а сколько, скажут, у нас Спасов? А ты и не знаешь. Три Спаса. Первый Спас — загибает он желтый от политуры палец, страшно расплющенный, — медовый Спас, Крест выносят.

Значит, лету конец, мед можно выламывать, пчела не обижается… уж пошабашила. Второй Спас, завтра который вот, — яблошный, Спас-Преображение, яблоки кропят.

А почему? А вот. Адам-Ева согрешили, змей их яблоком обманул, а не велено было, от греха! А Христос возшел на гору и освятил.

С того и стали остерегаться. А который до окропенья поест, у того в животе червь заведется, и холера бывает. А как окроплено, то безо вреда. А третий Спас называется орешный, орехи поспели, после Успенья.

У нас в селе крестный ход, икону Спаса носят, и все орехи грызут. Бывало, батюшке насбираем мешок орехов, а он нам лапши молочной — для розговин. Вот ты им и скажи, и возьмут в училищу.

Ласковый, тихий свет от него в душе — доныне. Должно быть, от утреннего сада, от светлого голубого неба, от ворохов соломы, от яблочков грушовки, хоронящихся в зелени, в которой уже желтеют отдельные листочки, — зелено-золотистый, мягкий.

Ясный, голубоватый день, не жарко, август. Подсолнухи уже переросли заборы и выглядывают на улицу, — не идет ли уж крестный ход?

Скоро их шапки срежут и понесут под пенье на золотых хоругвях. Первое яблочко, грушовка в нашем саду, — поспела, закраснелись. Будем ее трясти — для завтра. Горкин утром еще сказал:

– После обеда на Болото с тобой поедем за яблоками.

Такая радость. Отец — староста у Казанской, уже распорядился:

– Вот что, Горкин… Возьмешь на Болоте у Крапивкина яблок мер пять-шесть, для прихожан и ребятам нашим, «бели», что ли… да наблюдных, для освящения, покрасовитей, меру. Для причта еще меры две, почище каких. Протодьякону особо пошлем меру апортовых, покрупней он любит.

– Ондрей Максимыч земляк мне, на совесть даст. Ему и с Курска, и с Волги гонят. А чего для себя прикажете?

– Это я сам. Арбуз вот у него выбери на вырез, астраханский, сахарный.

– Орбузы у него… рассахарные всегда, с подтреском. Самому князю Долгорукову посылает! У него в лобазе золотой диплом висит на стенке под образом, каки орлы-те. На всю Москву гремит.

После обеда трясем грушовку. За хозяина — Горкин. Приказчик Василь-Василич, хоть у него и стройки, а полчасика выберет — прибежит. Допускают еще, из уважения, только старичка-лавочника Трифоныча. Плотников не пускают, но они забираются на доски и советуют, как трясти.

В саду необыкновенно светло, золотисто: лето сухое, деревья поредели и подсохли, много подсолнухов по забору, кисло трещат кузнечики, и кажется, что и от этого треска исходит свет — золотистый, жаркий. Разросшаяся крапива и лопухи еще густеют сочно, и только под ними хмуро; а обдерганные кусты смородины так и блестят от света.

Блестят и яблони — глянцем ветвей и листьев, матовым лоском яблок, и вишни, совсем сквозные, залитые янтарным клеем. Горкин ведет к грушовке, сбрасывает картуз, жилетку, плюет в кулак.

– Погоди, стой… — говорит он, прикидывая глазом.

— Я ее легким трясом, на первый сорт. Яблочко квелое у ней… ну, маненько подшибем — ничего, лучше сочком пойдет… а силой не берись!

Он прилаживается и встряхивает, легким трясом. Падает первый сорт. Все кидаются в лопухи, в крапиву.

Вязкий, вялый какой-то запах от лопухов, и пронзительно едкий — от крапивы, мешаются со сладким духом, необычайно тонким, как где-то пролитые духи, — от яблок.

Ползают все, даже грузный Василь-Василич, у которого лопнула на спине жилетка, и видно розовую рубаху лодочкой; даже и толстый Трифоныч, весь в муке. Все берут в горсть и нюхают: ааа… грушовка.

Зажмуришься и вдыхаешь, — такая радость! Такая свежесть, вливающаяся тонко-тонко, такая душистая сладость-крепость — со всеми запахами согревшегося сада, замятой травы, растревоженных теплых кустов черной смородины. Нежаркое уже солнце и нежное голубое небо, сияющее в ветвях, на яблочках…

И теперь еще, не в родной стране, когда встретишь невидное яблочко, похожее на грушовку запахом, зажмешь в ладони, зажмуришься, — и в сладковатом и сочном духе вспомнится, как живое,

— маленький сад, когда-то казавшийся огромным, лучший из всех садов, какие ни есть на свете, теперь без следа пропавший… с березками и рябиной, с яблоньками, с кустиками малины, черной, белой и красной смородины, крыжовника виноградного, с пышными лопухами и крапивой, далекий сад…

— до погнутых гвоздей забора, до трещинки на вишне с затеками слюдяного блеска, с капельками янтарно-малинового клея,

— все, до последнего яблочка верхушки за золотым листочком, горящим, как золотое стеклышко.

И двор увидишь, с великой лужей, уже повысохшей, с сухими колеями, с угрязшими кирпичами, с досками, влипшими до дождей, с увязнувшей навсегда опоркой… и серые сараи, с шелковым лоском времени, с запахами смолы и дегтя, и вознесенную до амбарной крыши гору кулей пузатых, с овсом и солью, слежавшеюся в камень, с прильнувшими цепко голябями, со струйками золотого овсеца… и высокие штабеля досок, плачущие смолой на солнце, и трескучие пачки драни, и чурбачки, и стружки…

– Да пускай, Панкратыч. — оттирает плечом Василь-Василич, засучив рукава рубахи, — ей-Богу, на стройку надоть.

– Да постой, голова елова…

— не пускает Горкин, — побьешь, дуролом, яблочки…

Встряхивает и Василь-Василич: словно налетает буря, шумит со свистом, — и сыплются дождем яблочки, по голове, на плечи.

Орут плотники на досках: «эт-та вот тряхану-ул, Василь-Василич!» Трясет и Трифоныч, и опять Горкин, и еще раз Василь-Василич, которого давно кличут. Трясу и я, поднятый до пустых ветвей.

– Эх, бывало, у нас трясли… зальешься! — вздыхает Василь-Василич, застегивая на ходу жилетку, — да иду, черрт вас.

– Черкается еще, елова голова… на таком деле…

— строго говорит Горкин.

— Эн еще где хоронится. — оглядывает он макушку.

— Да не стрясешь… воробьям на розговины пойдет, последышек.

Мы сидим в замятой траве; пахнет последним летом, сухою горечью, яблочным свежим духом; блестят паутинки на крапиве, льются-дрожат на яблоньках. Кажется мне, что дрожат они от сухого треска кузнечиков.

– Осенние-то песни. — говорит Горкин грустно.

— Прощай, лето. Подошли Спасы — готовь запасы.

У нас ласточки, бывало, на отлете… Надо бы обязательно на Покров домой съездить… да чего там, нет никого.

Сколько уж говорил — и никогда не съездит: привык к месту.

– В Павлове у нас яблока… пятак мера!

— А яблоко-то какое — па-влов-ское!

Меры три собрали. Несут на шесте в корзине, продев в ушки. Выпрашивают плотники, выклянчивают мальчишки, прыгая на одной ноге:

Крива-крива ручка,
Кто даст — тот князь.
Кто не даст — тот собачий глаз.
Собачий глаз! Собачий глаз!

Горкин отмахивается, лягается:

– Ма-хонькие, что ли… Приходи завтра к Казанской — дам и пару.

Запрягают в полок Кривую. Ее держат из уважения, но на Болото и она дотащит. Встряхивает до кишок на ямках, и это такое удовольствие! С нами огромные корзины, одна в другой.

Едем мимо Казанской, крестимся. Едем по пустынной Якиманке, мимо розовой церкви Ивана Воина, мимо виднеющейся в переулке белой — Спаса в Наливках, мимо желтеющего в низочке Марона, мимо краснеющего далеко, за Полянским Рынком, Григория Неокессарийского.

И везде крестимся. Улица очень длинная, скучная, без лавок, жаркая. Дремлют дворники у ворот, раскинув ноги.

И все дремлет: белые дома на солнце, пыльно-зеленые деревья, за заборчиками с гвоздями, сизые ряды тумбочек, похожих на голубые гречневички, бурые фонари, плетущиеся извозчики.

Небо какое-то пыльное, — «от парева»,

— позевывая, говорит Горкин.

— Попадается толстый купец на извозчике, во всю пролетку, в ногах у него корзина с яблоками. Горкин кланяется ему почтительно.

– Староста Лощенов с Шаболовки, мясник.

Жадный, три меры всего. А мы с тобой закупим боле десяти, на всю пятерку.

Вот и Канава, с застоявшейся радужной водою. За ней, над низкими крышами и садами, горит на солнце великий золотой купол Христа Спасителя. А вот и Болото, по низинке, — великая площадь торга, каменные «ряды», дугами.

Здесь торгуют железным ломом, ржавыми якорями и цепями, канатами, рогожей, овсом и солью, сушеными снетками, судаками, яблоками… Далеко слышен сладкий и острый дух, золотится везде соломкой.

Лежат на земле рогожи, зеленые холмики арбузов, на соломе разноцветные кучки яблока. Голубятся стайками голубки. Куда ни гляди — рогожа да солома.

– Большой нонче привоз, урожай на яблоки,

— говорит Горкин, — поест яблочков Москва наша.

Мы проезжаем по лабазам, в яблочном сладком духе. Молодцы вспарывают тюки с соломой, золотится над ними пыль. Вот и лабаз Крапивкина.

– Горкину-Панкратычу! — дергает картузом Крапивкин, с седой бородой, широкий.

— А я-то думал — пропал наш козел, а он вон он, седа бородка!

Здороваются за руку. Крапивкин пьет чай на ящике. Медный зеленоватый чайник, толстый стакан граненый. Горкин отказывается вежливо: только пили, — хоть мы и не пили.

Крапивкин не уступает: «палка на палку — плохо, а чай на чай — Якиманская, качай!» Горкин усаживается на другом ящике, через щелки которого, в соломке глядятся яблочки.

— «С яблочными духами чаек пьем!»

— подмигивает Крапивкин и подает мне большую синюю сливу, треснувшую от спелости. Я осторожно ее сосу, а они попивают молча, изредка выдувая слово из блюдечка вместе с паром.

Им подают еще чайник, они пьют долго и разговаривают как следует. Называют незнакомые имена, и очень им это интересно. А я сосу уже третью сливу и все осматриваюсь.

Между рядками арбузов на соломенных жгутиках-виточках по полочкам, над покатыми ящичками с отборным персиком, с бордовыми щечками под пылью, над розовой, белой и синей сливой, между которыми сели дыньки, висит старый тяжелый образ в серебряном окладе, горит лампадка.

Яблоки по всему лабазу, на соломе. От вязкого духа даже душно.

А в заднюю дверь лабаза смотрят лошадиные головы — привезли ящики с машины. Наконец подымаются от чая и идут к яблокам.

Крапивкин указывает сорта: вот белый налив, — «если глядеть на солнышко, как фонарик!» — вот ананасное-царское, красное, как кумач, вот анисовое монастырское, вот титовка, аркад, боровинка, скрыжапель, коричневое, восковое, бель, ростовка-сладкая, горьковка.

– Наблюдных-то. — показистей тебе надо… — задумывается Крапивкин. — Хозяину потрафить надо.

Боровок крепонек еще, поповна некрасовита…

– Да ты мне, Ондрей Максимыч, — ласково говорит Горкин, — покрасовитей каких, парадных. Павловку, что ли… или эту, вот как ее?

— смеется Крапивкин, — а и есть, да тебе не съесть! Эй, открой, с Курска которые, за дорогу утомились, очень хороши будут…

– А вот, поманежней будто, — нашаривает в соломе Горкин, — опорт никак.

– Выше сорт, чем опорт, называется — кампорт!

– Ссыпай меру. Архирейское, прямо… как раз на окропление.

– Глазок-то у тебя.

В Успенский взяли. Самому протопопу соборному отцу Валентину доставляем, Анфи-те-ятрову! Проповеди знаменито говорит, слыхал небось?

– Как не слыхать… золотое слово!

Горкин набирает для народа бели и россыпи, мер восемь. Берет и притчу титовки, и апорту для протодьякона, и арбуз сахарный, «каких нет нигде». А я дышу и дышу этим сладким и липким духом.

Кажется мне, что от рогожных тюков, с намазанными на них дегтем кривыми знаками, от новых еловых ящиков, от ворохов соломы — пахнет полями и деревней, машиной, шпалами, далекими садами.

Вижу и радостные китайские», щечки и хвостики их из щелок, вспоминаю их горечь-сладость, их сочный треск, и чувствую, как кислит во рту. Оставляем Кривую у лабаза и долго ходим по яблочному рынку.

Горкин, поддев руки под казакин, похаживает хозяйчиком, трясет бородкой. Возьмет яблоко, понюхает, подержит, хотя больше не надо нам.

– Павловка, а? мелковата только.

– Сама она, купец. Крупней не бывает нашей. Три гривенника пол меры.

– Ну что ты мне, слова голова, болясы точишь.

Что я, не ярославский, что ли? У нас на Волге — гривенник такие.

– С нашей-то Волги версты долги! Я сам из-под Кинешмы.

И они начинают разговаривать, называют незнакомые имена, и им это очень интересно. Ловкач-парень выбирает пяток пригожих и сует Горкину в карманы, а мне подает торчком на пальцах самое крупное. Горкин и у него покупает меру.

Пора домой, скоро ко всенощной. Солнце уже косится. Вдали золотеет темно выдвинувшийся над крышами купол Иван-Великого. Окна домов блистают нестерпимо, и от этого блеска, кажется, текут золотые речки, плавятся здесь, на площади, в соломе. Все нестерпимо блещет, и в блеске играют яблочки.

Едем полегоньку, с яблоками. Гляжу на яблоки, как подрагивают они от тряски. Смотрю на небо: такое оно спокойное, так бы и улетел в него.

Праздник Преображения Господня. Золотое и голубое утро, в холодочке. В церкви — не протолкаться. Я стою в загородке свечного ящика. Отец позвякивает серебрецом и медью, дает и дает свечки.

Они текут и текут из ящиков изломившейся белой лентой, постукивают тонко-сухо, прыгают по плечам, над головами, идут к иконам — передаются — к «Празднику!». Проплывают над головами узелочки — все яблоки, просвирки, яблоки. Наши корзины на амвоне, «обкадятся», — сказал мне Горкин.

Он суетится в церкви, мелькает его бородка. В спертом горячем воздухе пахнет нынче особенным — свежими яблоками. Они везде, даже на клиросе, присунуты даже на хоругвях.

Необыкновенно, весело — будто гости, и церковь — совсем ни церковь. И все, кажется мне, только и думают об яблоках. И Господь здесь со всеми, и Он тоже думает об яблоках: Ему-то и принесли их — посмотри, Господи, какие!

А Он посмотрит и скажет всем: «ну и хорошо, и ешьте на здоровье, детки!» И будут есть уже совсем другие, не покупные, а церковные яблоки, святые.

Это и есть — Преображение.

Приходит Горкин и говорит: «пойдем, сейчас окропление самое начнется». В руках у него красный узелок — «своих». Отец все считает деньги, а мы идем. Ставят канунный столик.

Золотой-голубой дьячок несет огромное блюдо из серебра, красные на нем яблоки горою, что подошли из Курска. Кругом на полу корзинки и узелки. Горкин со сторожем тащат с амвона знакомые корзины, подвигают «под окропление, поближе».

Все суетятся, весело, — совсем не церковь.

Священники и дьякон в необыкновенных ризах, которые называются «яблочные», — так говорит мне Горкин. Конечно, яблочные!

По зеленой и голубой парче, если вглядеться сбоку, золотятся в листьях крупные яблоки и груши, и виноград, — зеленое, золотое, голубое: отливает. Когда из купола попадает солнечный луч на ризы, яблоки и груши оживают и становятся пышными, будто они навешаны.

Священники освящают воду. Потом старший, в лиловой камилавке, читает над нашими яблоками из Курска молитву о плодах и винограде, — необыкновенную, веселую молитву, — и начинает окроплять яблоки.

Так встряхивает кистью, что летят брызги, как серебро, сверкают и тут, и там, отдельно кропит корзины для прихода, потом узелки, корзиночки… Идут ко кресту.

Дьячки и Горкин суют всем в руки по яблочку и по два, как придется. Батюшка дает мне очень красивое из блюда, а знакомый дьякон нарочно, будто, три раза хлопает меня мокрой кистью по голове, и холодные струйки попадают мне за ворот.

Все едят яблоки, такой хруст. Весело, как в гостях.

Певчие даже жуют на клиросе. Плотники идут наши, знакомые мальчишки, и Горкин пропихивает их — живей проходи, не засть! Они клянчат: «дай яблочка-то еще, Горкин… Мишке три дал. » Дают и нищим на паперти. Народ редеет.

В церкви видны надавленные огрызочки, «сердечки». Горкин стоит у пустых корзин и вытирает платочком шею. Крестится на румяное яблоко, откусывает с хрустом — и морщится:

– С кваском. — говорит он, морщась и скосив глаз, трясется его бородка.

— А приятно, ко времю-то, кропленое…

Вечером он находит меня у досок, на стружках. Я читаю «Священную Историю».

– А ты небось, ты теперь все знаешь. Они тебя вспросют про Спас, или там, как-почему яблоко кропят, а ты им строгай и строгай… в училищу и впустят. Вот погляди вот.

Он так покойно смотрит в мои глаза, так по-вечернему светло и золотисто-розовато на дворе от стружек, рогож и теса, так радостно отчего-то мне, что я схватываю охапку стружек, бросаю ее кверху, — и сыплется золотистый, кудрявый дождь.

И вдруг, начинает во мне покалывать — от непонятной ли радости, или от яблоков, без счета съеденных в этот день, — начинает покалывать щекотной болью.

По мне пробегает дрожь, я принимаюсь безудержно смеяться, прыгать, и с этим смехом бьется во мне желанное, — что в училище меня впустят, непременно впустят!

Краткое содержание «Лето Господне»

Роман «Лето Господне» Шмелева, написанный в 1948 году в Париже, является автобиографическим произведением. В книге описана жизнь патриархальной купеческой семьи глазами маленького мальчика. Привычный жизненный уклад русского купечества показан через церковный богослужебный год.

Для лучшей подготовки к уроку литературы рекомендуем читать онлайн краткое содержание «Лето Господне» по главам. Проверить свои знания можно при помощи теста на нашем сайте.

Главные герои

Ваня – добрый, живой и веселый мальчик, которому нет еще и семи лет, от его лица ведется повествование.

Другие персонажи

Сергей Иванович – отец Вани, зажиточный купец, живущий по совести.

Михаил Панкратович Горкин – старый плотник, духовный наставник Вани.

Краткое содержание

Праздники

Великий пост

Чистый понедельник

В Чистый понедельник « в доме чистят ». Ваня вспоминает, как Горкин вчера рассказывал, что нужно готовить душу к светлому празднику – « говеть, поститься, к Светлому Дню готовиться ». Старый плотник Горкин всегда рядом с Ваней, и помогает ему понять смысл религиозных праздников и обрядов.

Ефимоны

На Ефимоны Ваня отправляется с Горкиным в храм. Это его первое стояние, и мальчику « немножко страшно ».

Мартовская капель

Засыпая, Ваня слышит, как в окно стучит не серый унылый дождь, а « веселая мартовская капель ». Он рисует картины прихода долгожданной весны, и на душе его становится легко и радостно.

Постный рынок

На следующее утро Ваня с Горкиным отправляется на « Постный Рынок ». Дорога их лежит мимо Кремля, и всеведущий Михаил Панкратович рассказывает мальчику все, что знает о Москве.

Благовещенье

Часть 1

Завтра у всех православных « красный денечек будет » – Благовещенье. Неожиданно в отцовском кабинете « жавороночек запел, запел-зажурчал, чуть слышно » – до этого дня он молчал больше года.

Часть 2

На Благовещенье торговец приносит в купеческий дом множество птиц, и, по старому обычаю, их выпускают вместе и хозяин, и работники. Ваня, выпуская на волю маленьких пичужек, чувствует большую радость.

Пасха

Ваня всем своим сердцем, своей юной душой чувствует, насколько « необыкновенные эти дни – страстные, Христовы дни ». Горкин ведет Ваню в храм, откуда берет начало Крестный ход.

Розговины

Во дворе накрыты праздничные столы, хозяева садятся за стол вместе с работниками – так повелось исстари.

Царица Небесная

В дом должны принести Иверскую икону Богородицы, и по этому случаю двор тщательно убирают. Все молятся Заступнице, икону торжественно вносят в дом, обходят с ней амбары, скотный двор, рабочие спальни.

Троицын день

На Вознесенье в доме пекут «Христовы лесенки» и едят их осторожно, перекрестясь: « кто лесенку сломает – в рай и не вознесется, грехи тяжелые ». Все углы и иконы в доме украшены березовыми ветвями. Церковь выглядит, словно цветущий сад – « благоприятное лето Господне ».

Яблочный спас

Горкин объясняет мальчику, что в яблочный Спас плоды необходимо кропить святой водой перед тем, как съесть, поскольку « грех пришел через них ».

Рождество

На Рождество « на улицах – сугробы, все бело », а за несколько дней до праздника « на рынках, на площадях, – лес елок ». Под образа, на сено ставят кутью « из пшеницы, с медом; взвар – из чернослива, груши, шепталы ». Все эти угощения – в дар Христу.

Святки

Птицы Божьи

Утро Рождества. Из кухни раздаются головокружительные запахи – это « густые запахи Рождества, домашние ». Сергей Иванович поздравляет всех с Рождеством Христовым и приглашает к праздничному, богато украшенному столу.

Обед «для разных»

В купеческий дом « проходят с черного хода, крадучись » бедно одетые люди. Первым делом они греются у печки, а после – принимаются за праздничный обед.

Круг царя Соломона

У Вани « горлышко болит », и родители без него отправляются в театр. Домашние собираются за столом, и Горкин принимается гадать по кругу царя Соломона – кому что выпадет.

Крещенье

В Крещенье стоит трескучий мороз. Горкин умывает Ваню « святой водой, совсем ледяной ». Впервые Ваня едет со взрослыми на Москву-реку смотреть, как народ ныряет в прорубь в ледяную воду.

Масленица

Часть 1

Сергей Иванович отдает распоряжения – сам преосвященный « на блинах будет в пятницу ». На кухне « широкая печь пылает », здесь полным ходом идет работа. Хозяин дома торжественно встречает архиерея и принимается угощать его.

Часть 2

« В субботу, после блинов » все едут кататься с горок, специально залитых льдом. Там уже полным-полно людей. Кататься с таких горок – одно удовольствие, « дух захватывает, и падает сердце на раскате ».

Радости

Ледоколье

Горкин отправляется на ледокольню вместе с Ваней. Мальчик оказывается там впервые и поражается тому, что « там такая-то ярмонка, — жара прямо ». Здесь работают все « «случайный народ», пропащие, поденные ».

Петровками

Петровский пост или «Петровки» – « пост легкий, летний ». Горкин объясняет мальчику, что он так назван в честь первых апостолов Петра и Павла, которые « за Христа мученицкий конец приняли ».

Крестный ход

«Донская»

Перед Крестным ходом хоругви украшают живыми цветами, улицу посыпают песком и травой, « чтобы неслышно было, будто по воздуху понесут ».

Покров

Горкин рассказывает Ване, как Покров « всю землю покрывает, ограждает ». Под таким Покровом ничего не страшно, знай себе – работай прилежно да живи по совести.

Именины

Предверие

Осень в купеческом доме – самая « именинная пора ». В эту пору празднуют именины Ваня, его отец и матушка, Горкин, а также другие, не столь близкие мальчику люди. На именины Сергея Ивановича родные решают удивить его невиданным доселе кренделем, на котором сверху красуется надпись « на День Ангела — хозяину благому ».

Празднование

Когда вносят роскошный крендель в дом, « по всем комнатам разливается сдобный, сладко-миндальный дух », а Сергей Иванович утирает слезы счастья и со всеми целуется.

Михайлов день

Михаил Панкратович празднует именины в Михайлов день. От Ваниного отца он получает дорогие подарки, и старик искренне радуется им, как ребенок.

Филиповки

На Филипповки « снегу больше аршина навалило, и мороз день ото дня крепчей ». Так зовется Рождественский Пост, « от апостола Филиппа ». Сергей Иванович с помощниками принимается ставить «ледяной дом», а Ване дает задание – « нашлепать » билеты для катания с гор.

Рождество

Как только на Конную площадь начинают стекаться обозы с живностью – значит, скоро Рождество. После службы Ваня любуется звездным небом, на котором особенно выделяется « Рождественская звезда ».

Ледяной дом

При строительстве Ледяного дома в Зоологическом саду отец очень боится нежданной оттепели – « все и пропадет, выйдет большой скандал ». При торжественном его открытии в небо запускают шипящие ракеты, которые освещают сказочный, хрустальный замок миллионом огней.

Крестопоклонная

В субботу третьей недели Великого Поста, перед Крестопоклонной, в доме выпекают «кресты» – « особенное печенье, с привкусом миндаля, рассыпчатое и сладкое ». В Крестопоклонную неделю выдерживают строгий, священный пост. Все домашние опечалены дурным предзнаменованием – зацвел «змеиный цвет», сулящий скорую смерть.

Говенье

Ваня, наряду со взрослыми, впервые говеет. Он не ест сладкого, смывает грехи в бане, в пятницу перед вечерей просит у всех прощения, и в церкви кается в своих детских прегрешениях.

Вербное воскресенье

Дом украшают пышной, красивой вербой. Горкин рассказывает, что в это день Господь воскресил Лазаря – « вечная, значит, жизнь всем будет, все воскреснем ».

На святой

В светлый праздник Пасхи у Вани отличное настроение – он рад всему, что его окружает. Дворовые наказывают дворника Гришку, который всех обманул, что поговел, а сам этого не сделал. Его облили ледяной водой, а « вечерком повели в трактир, сделали мировую ».

Егорьев день

В этот год « Пасха случилась поздняя, захватила Егорьев День ». Прилетели первые ласточки, но скворечники все еще пустуют – дурное предзнаменование.

Радуница

Радуница – «усопший праздник», как любит говорить Горкин. В этот день православные на могилки, и мысленно радуются, что все воскреснем. « Потому и зовется — Радуница ».

После посещения кладбища Ваня и Горкин узнают страшную новость – Сергея Ивановича сильно ушибла лошадь.

Скорби

Святая радость

В купеческий дом с утра до вечера приходят гости со всей Москвы – беспокоятся за Сергея Ивановича, молятся за его здоровье. Со временем отцу становится лучше, но голова еще « тяжелая, будто свинцом налито, и словно иголки колют ».

Живая вода

Чтобы « скатить » остатки болезни, отец отправляется в «Тридцатку» – это « самая дорогая баня, 30 копеек, и ходят в нее только богатые гости, чистые ».

Москва

После бани Сергею Ивановичу, действительно, стало лучше. Все радуются, что добрый и справедливый хозяин « жив-здоров ». В компании Горкина и Вани он отправляется н Воробьевку и « смотрит на родную свою Москву, долго смотрит ». Однажды на стройке у отца сильно закружилась голова, и он чуть не упал с лесов. Настроение в доме стало унылым – отцовская « болезнь воротилась ».

Серебряный сундучок

Доктор ругается, что отец совсем себя не бережет и, « чуть голове получше », уезжает по делам. Люди приносят ему различные чудотворные иконы, « заздравные » просвирки, но Сергею Ивановичу не становится лучше.

Горькие дни

Отцовская болезнь угнетающе действует на Ваню, который даже боится смотреть на него. К Сергею Ивановичу приезжают известные доктора, и на консилиуме они приходят к выводу, что единственный способ облегчить сильные головные боли и головокружения – операция, но выживает после нее только один из десяти. Остается только уповать на волю Божью.

Благословение детей

После Успенья, как всегда, в доме солят огурцы. Но только песен не поют – отцу совсем плохо. В день Ивана Богослова « матушка, в слезах » просит Сергея Ивановича благословить детей. Он уже никого не видит, но благословит Ваню и трех дочек: Сонечку, Маню и Катюшу.

Соборование

На Покров в доме рубят капусту, но былой радости нет. Все знают, « что нет никакой надежды: отходит » Сергей Иванович. Приезжают батюшки, собираются все родные – « неторопливо, благолепно » проходит служба соборования отца, которому трудно даже сидеть на подушках.

Кончина

В день своих именин Сергею Ивановичу так плохо, « что и словечка выговорить не может ». Целый день имениннику несут поздравительные пироги, « родные, и неродные приезжают, справляются, как папашенька ». К вечеру Сергей Иванович тихо умирает.

Похороны

Детей ведут к гробу, чтобы в последний раз попрощаться с усопшим отцом. При виде сморщенного желтого отцовского лица Ване становится плохо. От пережитых волнений его совсем не держат ноги, и он не может идти на похороны. Льется холодный осенний дождь, « улица черна народом », во дворе стоит серебряный гроб – « это последнее прощанье, прощенье с родимым домом, со всем, что было…».

Заключение

Роман Шмелева «Лето Господне» нередко называют энциклопедией православной жизни – настолько подробно автор описал все важные для каждого христианина религиозные праздники. Нравственные качества главного героя – мальчика Вани – формируются под влиянием религии, и благодаря этому ему удается пережить смерть горячо любимого отца и обрести новый смысл жизни.

Краткий пересказ «Лето Господне» будет особенно полезен для читательского дневника и при подготовке к уроку литературы.

Тест по роману

Проверьте запоминание краткого содержания тестом:

Лето Господне

Чистый понедельник. Ваня просыпается в родном замоскворецком доме. Начинается Великий пост, и все уже готово к нему.

Мальчик слышит, как отец ругает старшего приказчика, Василь Василича: вчера его люди провожали Масленицу, пьяные, катали народ с горок и «чуть не изувечили публику». Отец Вани, Сергей Иваныч, хорошо известен в Москве: он подрядчик, хозяин добрый и энергичный. После обеда отец прощает Василь Василича. Вечером Ваня с Горкиным идут в церковь: начались особенные великопостные службы. Горкин — бывший плотник. Он уже старенький, потому и не работает, а просто живёт «при доме», опекает Ваню.

Весеннее утро. Ваня смотрит в окно, как набивают льдом погреба, едет с Горкиным на Постный рынок за припасами. Приходит Благовещение — в этот день «каждый должен обрадовать кого-то». Отец прощает Дениса, пропившего хозяйскую выручку. Приходит торговец певчими птицами Солодовкин. Все вместе, по обычаю, выпускают птиц. Вечером узнают, что из-за ледохода «срезало» отцовские барки. Отцу с помощниками удаётся их поймать.

Пасха. Отец устраивает иллюминацию в своей приходской церкви и, главное, в Кремле. Праздничный обед — во дворе, хозяева обедают вместе со своими работниками. После праздников приходят наниматься новые рабочие. В дом торжественно вносят Иверскую икону Богородицы — помолиться ей перед началом работы.

На Троицу Ваня с Горкиным едет на Воробьёвы горы за берёзками, потом с отцом — за цветами. В день праздника церковь, украшенная цветами и зеленью, превращается в «священный сад».

Приближается Преображение — яблочный Спас. В саду трясут яблоню, а потом Ваня и Горкин отправляются на Болото к торговцу яблоками Крапивкину. Яблок нужно много: для себя, для рабочих, для причта, для прихожан.

Морозная, снежная зима. Рождество. В дом приходит сапожник с мальчишками «славить Христа». Они дают маленькое представление про царя Ирода. Приходят нищие-убогие, им подают «на Праздник». Кроме того, как всегда, устраивают обед «для разных», то есть для нищих. Ване всегда любопытно посмотреть на диковинных «разных» людей.

Наступили Святки. Родители уехали в театр, и Ваня идёт на кухню, к людям. Горкин предлагает погадать «по кругу царя Соломона». Читает каждому изречение — кому какое выпадет. Правда, эти изречения он выбирает сам, пользуясь тем, что остальные — неграмотные. Только Ваня замечает лукавство Горкина. А дело в том, что Горкин хочет для каждого прочесть самое подходящее и поучительное.

На Крещение в Москве-реке освящают воду, и многие, в том числе Горкин, купаются в проруби. Василь Василич состязается с немцем «Ледовиком», кто дольше просидит в воде. Они исхитряются: немец натирается свиным салом, Василь Василич — гусиным. С ними состязается солдат, причём без всяких хитростей. Побеждает Василь Василич. А солдата отец берет в сторожа.

Масленица. Рабочие пекут блины. Приезжает архиерей, для приготовления праздничного угощения приглашают повара Гараньку. В субботу лихо катаются с гор. А в воскресенье все просят друг у друга прощения перед началом Великого поста.

Горкин и Ваня едут на ледокольню «навести порядок»: Василь Василич все пьёт, а нужно успеть свезти лёд заказчику. Однако выясняется, что подённые рабочие все делают быстро и хорошо: Василь Василич «проникся в них» и поит каждый день пивом.

Летний Петровский пост. Горничная Маша, белошвейка Глаша, Горкин и Ваня едут на Москву-реку полоскать белье. Там на портомойне живёт Денис. Он хочет жениться на Маше, просит Горкина поговорить с ней.

Праздник Донской иконы, торжественный крестный ход. Несут хоругви из всех московских церквей. Скоро наступит Покров. Дома солят огурцы, рубят капусту, мочат антоновку. Денис и Маша перебрасываются колкостями. В самый праздник появляется на свет Ванина сестрёнка Катюша. А Денис с Машей, наконец, сосватались.

Рабочие спешат подарить Сергею Ивановичу на именины невиданных размеров крендель с надписью: «Хозяину благому». Василь Василич, в нарушение правил, устраивает церковный звон, пока несут крендель. Именины удаются на славу. Больше сотни поздравлений, пирогов со всей Москвы. Прибывает сам архиерей. Когда он благословляет Василь Василича, тот плачет тоненьким голоском.

Настаёт Михайлов день, именины Горкина. Его тоже все любят. Ванин отец жалует ему богатые подарки.

Все заговляются перед Рождественским постом. Приезжает тётка отца, Пелагея Ивановна. Она — «вроде юродная», и в её прибаутках таятся предсказания.

Приходит Рождество. Отец взялся выстроить в Зоологическом саду «ледяной дом». Денис и Андрюшка-плотник подсказывают, как это нужно сделать. Выходит — просто чудо. Отцу — слава на всю Москву (правда, никакой прибыли).

Ваня идёт поздравлять с днём ангела крестного Кашина, «гордеца-богача».

На крестопоклонной неделе Ваня с Горкиным говеют, причём Ваня впервые. В этом году в доме множество дурных предзнаменований: отец и Горкин видят зловещие сны, расцветает страшный цветок «змеиный цвет».

Скоро Вербное воскресенье. Старики угольщики привозят из леса вербу. Пасха. Дворника Гришку, который не побывал на службе, окатывают холодной водой. На Святой неделе Ваня с Горкиным едут в Кремль, ходят по соборам.

Егорьев день. Ваня слушает пастушеские песни. Снова дурные предзнаменования: воет собака Бушуй, не прилетели скворцы, скорняку вместо святой картинки подсунули кощунственную.

Радуница — пасхальное поминовение усопших. Горкин и Ваня ездят по кладбищам. На обратном пути, заехав в трактир, слышат страшную весть: Ваниного отца «лошадь убила».

Отец остался жив, но все болеет с тех пор, как разбил голову, упав с норовистой лошади. Ему становится лучше, он едет в бани — окачиваться холодной водой. После этого чувствует себя совсем здоровым, отправляется на Воробьевку — любоваться на Москву. Начинает ездить и на стройки. но тут возвращается болезнь.

В дом приглашают икону целителя Пантелеймона, служат молебен. Больному ненадолго становится лучше. Доктора говорят, что надежды нет. Сергей Иванович на прощание благословляет детей; Ваню — иконой Троицы. Уже всем ясно, что он умирает. Его соборуют.

Наступают отцовские именины. Снова отовсюду присылают поздравления и пироги. Но семье умирающего все это кажется горькой насмешкой.

Приходит батюшка — читать отходную. Ваня засыпает, ему снится радостный сон, а наутро он узнает, что отец скончался. У гроба Ване становится дурно. Он заболевает, не может идти на похороны и только в окно видит вынос гроба.

Иван Шмелев “Лето Господне”: Яблочный Спас

Завтра – Преображение, а послезавтра меня повезут куда-то к Храму Христа Спасителя, в огромный розовый дом в саду, за чугунной решеткой, держать экзамен в гимназию, и я учу и учу “Священную Историю” Афинского.

“Завтра” – это только так говорят, – а повезут годика через два-три, а говорят “завтра” потому, что экзамен всегда бывает на другой день после Спаса-Преображения. Все у нас говорят, что главное – Закон Божий хорошо знать. Я его хорошо знаю, даже что на какой странице, но все-таки очень страшно, так страшно, что даже дух захватывает, как только вспомнишь. Горкин знает, что я боюсь. Одним топориком он вырезал мне недавно страшного “щелкуна”, который грызет орехи. Он меня успокаивает. Поманит в холодок под доски, на кучу стружек, и начнет спрашивать из книжки. Читает он, пожалуй, хуже меня, но все почему-то знает, чего даже и я не знаю. “А ну-ка, – скажет, – расскажи мне чего-нибудь из божественного. ” Я ему расскажу, и он похвалит:

– Хорошо умеешь, – а выговаривает он на “о”, как и все наши плотники, и от этого, что ли, делается мне покойней, – не бось, они тебя возьмут в училищу, ты все знаешь. А вот завтра у нас Яблошный Спас. про него умеешь? Та-ак. А яблоки почему кропят? Вот и не так знаешь. Они тебя вспросют, а ты и не скажешь. А сколько у нас Спасов? Вот и опять не так умеешь. Они тебя учнуть вспрашивать, а ты. Как так у тебя не сказано? А ты хорошенько погляди, должно быть.

– Да нету же ничего. – говорю я, совсем расстроенный, – написано только, что святят яблоки!

– И кропят. А почему кропят? А-а! Они тебя вспросют, – ну, а сколько, скажут, у нас Спасов? А ты и не знаешь. Три Спаса. Первый Спас – загибает он желтый от политуры палец, страшно расплющенный, – медовый Спас, Крест выносят. Значит, лету конец, мед можно выламывать, пчела не обижается. уж пошабашила. Второй Спас, завтра который вот, – яблошный, Спас-Преображение, яблоки кропят. А почему? А вот. Адам-Ева согрешили, змей их яблоком обманул, а не ведено было, от греха! А Христос возшел на гору и освятил. С того и стали остерегаться. А который до окропенья поест, у того в животе червь заведется, и холера бывает. А как окроплено, то безо вреда. А третий Спас называется орешный, орехи поспели, после Успенья. У нас в селе крестный ход, икону Спаса носят, и все орехи грызут. Бывало, батюшке насбираем мешок орехов, а он нам лапши молочной – для розговин. Вот ты им и скажи, и возьмут в училищу.

Преображение Господне. Ласковый, тихий свет от него в душе – доныне. Должно быть, от утреннего сада, от светлого голубого неба, от ворохов соломы, от яблочков грушовки, хоронящихся в зелени, в которой уже желтеют отдельные листочки, – зелено-золотистый, мягкий. Ясный, голубоватый день, не жарко, август. Подсолнухи уже переросли заборы и выглядывают на улицу, – не идет ли уж крестный ход? Скоро их шапки срежут и понесут под пенье на золотых хоругвях. Первое яблочко, грушовка в нашем саду, – поспела, закраснелась. Будем ее трясти – для завтра. Горкин утром еще сказал:

– После обеда на Болото с тобой поедем за яблоками.

Такая радость. Отец – староста у Казанской, уже распорядился:

– Вот что, Горкин. Возьмешь на Болоте у Крапивкина яблок мер пять-шесть, для прихожан и ребятам нашим, “бели”, что ли. да наблюдных, для освящения, покрасовитей, меру. Для причта еще меры две, почище каких. Протодьякону особо пошлем меру апортовых, покрупней он любит.

– Ондрей Максимыч земляк мне, на совесть даст. Ему и с Курска, и с Волги гонят. А чего для себя прикажете?

– Это я сам. Арбуз вот у него выбери на вырез, астраханский, сахарный.

– Орбузы у него. рассахарные всегда, с подтреском. Самому князю Долгорукову посылает! У него в лобазе золотой диплом висит на стенке под образом, каки орлы-те. На всю Москву гремит.

После обеда трясем грушовку. За хозяина – Горкин. Приказчик Василь-Василич, хоть у него и стройки, а полчасика выберет – прибежит. Допускают еще, из уважения, только старичка-лавочника Трифоныча. Плотников не пускают, но они забираются на доски и советуют, как трясти. В саду необыкновенно светло, золотисто: лето сухое, деревья поредели и подсохли, много подсолнухов по забору, кисло трещат кузнечики, и кажется, что и от этого треска исходит свет – золотистый, жаркий. Разросшаяся крапива и лопухи еще густеют сочно, и только под ними хмуро; а обдерганные кусты смородины так и блестят от света. Блестят и яблони – глянцем ветвей и листьев, матовым лоском яблок, и вишни, совсем сквозные, залитые янтарным клеем. Горкин ведет к грушовке, сбрасывает картуз, жилетку, плюет в кулак.

– Погоди, стой. – говорит он, прикидывая глазом. – Я ее легким трясом, на первый сорт. Яблочко квелое у ней. ну, маненько подшибем – ничего, лучше сочком пойдет. а силой не берись!

Он прилаживается и встряхивает, легким трясом. Падает первый сорт. Все кидаются в лопухи, в крапиву. Вязкий, вялый какой-то запах от лопухов, и пронзительно едкий – от крапивы, мешаются со сладким духом, необычайно тонким, как где-то пролитые духи, – от яблок. Ползают все, даже грузный Василь-Василич, у которого лопнула на спине жилетка, и видно розовую рубаху лодочкой; даже и толстый Трифоныч, весь в муке. Все берут в горсть и нюхают: ааа. гру-шовка.

Зажмуришься и вдыхаешь, – такая радость! Такая свежесть, вливающаяся тонко-тонко, такая душистая сладость- крепость – со всеми запахами согревшегося сада, замятой травы, растревоженных теплых кустов черной смородины. Нежаркое уже солнце и нежное голубое небо, сияющее в ветвях, на яблочках.

И теперь еще, не в родной стране, когда встретишь невидное яблочко, похожее на грушовку запахом, зажмешь в ладони зажмуришься, – и в сладковатом и сочном духе вспомнится, как живое, – маленький сад, когда-то казавшийся огромным, лучший из всех садов, какие ни есть на свете, теперь без следа пропавший. с березками и рябиной, с яблоньками, с кустиками малины, черной, белой и красной смородины, крыжовника виноградного, с пышными лопухами и крапивой, далекий сад. – до погнутых гвоздей забора, до трещинки на вишне с затеками слюдяного блеска, с капельками янтарно-малинового клея, – все, до последнего яблочка верхушки за золотым листочком, горящим, как золотое стеклышко. И двор увидишь, с великой лужей, уже повысохшей, с сухими колеями, с угрязшими кирпичами, с досками, влипшими до дождей, с увязнувшей навсегда опоркой. и серые сараи, с шелковым лоском времени, с запахами смолы и дегтя, и вознесенную до амбарной крыши гору кулей пузатых, с овсом и солью, слежавшеюся в камень, с прильнувшими цепко голябями, со струйками золотого овсеца. и высокие штабеля досок, плачущие смолой на солнце, и трескучие пачки драни, и чурбачки, и стружки.

Читайте также по теме:

– Да пускай, Панкратыч. – оттирает плечом Василь-Василич, засучив рукава рубахи, – ей-Богу, на стройку надоть.

– Да постой, голова елова. – не пускает Горкин, – побьешь, дуролом, яблочки.

Встряхивает и Василь-Василич: словно налетает буря, шумит со свистом, – и сыплются дождем яблочки, по голове, на плечи. Орут плотники на досках: “эт-та вот тряхану-ул, Василь-Василич!” Трясет и Трифоныч, и опять Горкин, и еще раз Василь-Василич, которого давно кличут. Трясу и я, поднятый до пустых ветвей.

– Эх, бывало, у нас трясли. зальешься! – вздыхает Василь-Василич, застегивая на ходу жилетку, – да иду, черрт вас.

– Черкается еще, елова голова. на таком деле. – строго говорит Горкин. – Эн еще где хоронится. – оглядывает он макушку. – Да не стрясешь. воробьям на розговины пойдет, последышек.

Мы сидим в замятой траве; пахнет последним летом, сухою горечью, яблочным свежим духом; блестят паутинки на крапиве, льются-дрожат на яблоньках. Кажется мне, что дрожат они от сухого треска кузнечиков.

– Осенние-то песни. – говорит Горкин грустно. – Прощай, лето. Подошли Спасы – готовь запасы. У нас ласточки, бывало, на отлете. Надо бы обязательно на Покров домой съездить. да чего там, нет никого.

Сколько уж говорил – и никогда не съездит: привык к месту.

– В Павлове у нас яблока. пятак мера! – говорит Трифоныч. – А яблоко-то какое. па-влов-ское!

Меры три собрали. Несут на шесте в корзине, продев в ушки. Выпрашивают плотники, выклянчивают мальчишки, прыгая на одной ноге:

Читайте также по теме:

Кто даст – тот князь,

Кто не даст – тот соба-чий глаз.

Собачий глаз! Собачий глаз!

Горкин отмахивается, лягается:

– Ма-хонькие, что ли. Приходи завтра к Казанской – дам и пару.

Запрягают в полок Кривую. Ее держат из уважения, но на Болото и она дотащит. Встряхивает до кишок на ямках, и это такое удовольствие! С нами огромные корзины, одна в другой. Едем мимо Казанской, крестимся. Едем по пустынной Якиманке, мимо розовой церкви Ивана Воина, мимо виднеющейся в переулке белой – Спаса в Наливках, мимо желтеющего в низочке Марона, мимо краснеющего далеко, за Полянским Рынком, Григория Неокессарийского. И везде крестимся. Улица очень длинная, скучная, без лавок, жаркая. Дремлют дворники у ворот, раскинув ноги. И все дремлет: белые дома на солнце, пыльно-зеленые деревья, за заборчиками с гвоздями, сизые ряды тумбочек, похожих на голубые гречневички, бурые фонари, плетущиеся извозчики. Небо какое-то пыльное, – “от парева”, – позевывая, говорит Горкин. Попадается толстый купец на извозчике, во всю пролетку, в ногах у него корзина с яблоками. Горкин кланяется ему почтительно.

– Староста Лощенов с Шаболовки, мясник. Жа-дный, три меры всего. А мы с тобой закупим боле десяти, на всю пятерку.

Вот и Канава, с застоявшейся радужной водою. За ней, над низкими крышами и садами, горит на солнце великий золотой купол Христа Спасителя. А вот и Болото, по низинке, – великая площадь торга, каменные “ряды”, дугами. Здесь торгуют железным ломом, ржавыми якорями и цепями, канатами, рогожей, овсом и солью, сушеными снетками, судаками, яблоками. Далеко слышен сладкий и острый дух, золотится везде соломкой. Лежат на земле рогожи, зеленые холмики арбузов, на соломе разноцветные кучки яблока. Голубятся стайками голубки. Куда ни гляди – рогожа да солома.

– Бо-льшой нонче привоз, урожай на яблоки, – говорит Горкин, – поест яблочков Москва наша.

Мы проезжаем по лабазам, в яблочном сладком духе. Молодцы вспарывают тюки с соломой, золотится над ними пыль. Вот и лабаз Крапивкина.

– Горкину-Панкратычу! – дергает картузом Крапивкин, с седой бородой, широкий. – А я-то думал – пропал наш козел, а он вон он, седа бородка!

Здороваются за руку. Крапивкин пьет чай на ящике. Медный зеленоватый чайник, толстый стакан граненый. Горкин отказывается вежливо: только пили, – хоть мы и не пили. Крапивкин не уступает: “палка на палку – плохо, а чай на чай – Якиманская, качай!” Горкин усаживается на другом ящике, через щелки которого, в соломке глядятся яблочки. – “С яблочными духами чаек пьем!” – подмигивает Крапивкин и подает мне большую синюю сливу, треснувшую от спелости. Я осторожно ее сосу, а они попивают молча, изредка выдувая слово из блюдечка вместе с паром. Им подают еще чайник, они пьют долго и разговаривают как следует. Называют незнакомые имена, и очень им это интересно. А я сосу уже третью сливу и все осматриваюсь. Между рядками арбузов на соломенных жгутиках-виточках по полочкам, над покатыми ящичками с отборным персиком, с бордовыми щечками под пылью, над розовой, белой и синей сливой, между которыми сели дыньки, висит старый тяжелый образ в серебряном окладе, горит лампадка. Яблоки по всему лабазу, на соломе. От вязкого духа даже душно. А в заднюю дверь лабаза смотрят лошадиные головы – привезли ящики с машины. Наконец подымаются от чая и идут к яблокам. Крапивкин указывает сорта: вот белый налив, – “если глядеть на солнышко, как фонарик!” – вот ананасное-царское, красное, как кумач, вот анисовое монастырское, вот титовка, аркад, боровинка, скрыжапель, коричневое, восковое, бель, ростовка-сладкая, горьковка.

– Наблюдных-то. – показистей тебе надо. – задумывается Крапивкин. – Хозяину потрафить надо. Боровок крепонек еще, поповка некрасовита.

– Да ты мне, Ондрей Максимыч, – ласково говорит Горкин, – покрасовитей каких, парадных. Павловку, что ли. или эту, вот как ее?

– Этой не-ту, – смеется Крапивкин, – а и есть, да тебе не съесть! Эй, открой, с Курска которые, за дорогу утомились, очень хороши будут.

– А вот, поманежней будто, – нашаривает в соломе Горкин, – опорт никак.

– Выше сорт, чем опорт, называется – кампорт!

– Ссыпай меру. Архирейское, прямо. как раз на окропление.

– Глазок-то у тебя. В Успенский взяли. Самому протопопу соборному отцу Валентину доставляем, Анфи-теятрову! Проповеди знаменито говорит, слыхал небось?

– Как не слыхать. золотое слово!

Горкин набирает для народа бели и россыпи, мер восемь. Берет и притчу титовки, и апорту для протодьякона, и арбуз сахарный, “каких нет нигде”. А я дышу и дышу этим сладким и липким духом. Кажется мне, что от рогожных тюков, с намазанными на них дегтем кривыми знаками, от новых еловых ящиков, от ворохов соломы – пахнет полями и деревней, машиной, шпалами, далекими садами. Вижу и радостные “китайские”, щечки и хвостики их из щелок, вспоминаю их горечь-сладость, их сочный треск, и чувствую, как кислит во рту. Оставляем Кривую у лабаза и долго ходим по яблочному рынку. Горкин, поддев руки под казакин, похаживает хозяйчиком, трясет бородкой. Возьмет яблоко, понюхает, подержит, хотя больше не надо нам.

– Павловка, а? мелковата только.

– Сама она, купец. Крупней не бывает нашей. Три гривенника полмеры.

– Ну что ты мне, слова голова, болясы точишь. Что я, не ярославский, что ли? У нас на Волге – гривенник такие.

– С нашей-то Волги версты до-лги! Я сам из-под Кинешмы.

И они начинают разговаривать, называют незнакомые имена, и им это очень интересно. Ловкач-парень выбирает пяток пригожих и сует Горкину в карманы, а мне подает торчком на пальцах самое крупное. Горкин и у него покупает меру.

Пора домой, скоро ко всенощной. Солнце уже косится. Вдали золотеет темно выдвинувшийся над крышами купол Иван-Великого. Окна домов блистают нестерпимо, и от этого блеска, кажется, текут золотые речки, плавятся здесь, на площади, в соломе. Все нестерпимо блещет, и в блеске играют яблочки.

Едем полегоньку, с яблоками. Гляжу на яблоки, как подрагивают они от тряски. Смотрю на небо: такое оно спокойное, так бы и улетел в него.

Праздник Преображения Господня. Золотое и голубое утро, в холодочке. В церкви – не протолкаться. Я стою в загородке свечного ящика. Отец позвякивает серебрецом и медью, дает и дает свечки. Они текут и текут из ящиков изломившейся белой лентой, постукивают тонко-сухо, прыгают по плечам, над головами, идут к иконам – передаются – к “Празднику!”. Проплывают над головами узелочки – все яблоки, просвирки, яблоки. Наши корзины на амвоне, “обкадятся”, – сказал мне Горкин. Он суетится в церкви, мелькает его бородка. В спертом горячем воздухе пахнет нынче особенным – свежими яблоками. Они везде, даже на клиросе, присунуты даже на хоругвях. Необыкновенно, весело – будто гости, и церковь – совсем не церковь. И все, кажется мне, только и думают об яблоках. И Господь здесь со всеми, и Он тоже думает об яблоках: Ему-то и принесли Их – посмотри, Господи, какие! А Он посмотрит и скажет всем: “ну и хорошо, и ешьте на здоровье, детки!” И будут есть уже совсем другие, не покупные, а церковные яблоки, святые. Это и есть – Преображение.

Приходит Горкин и говорит: “пойдем, сейчас окропление самое начнется”. В руках у него красный узелок – “своих”. Отец все считает деньги, а мы идем. Ставят канунный столик. Золотой-голубой дьячок несет огромное блюдо из серебра, красные на нем яблоки горою, что подошли из Курска. Кругом на полу корзинки и узелки. Горкин со сторожем тащат с амвона знакомые корзины, подвигают “под окропление, поближе”. Все суетятся, весело, – совсем не церковь. Священники и дьякон в необыкновенных ризах, которые называются “яблочные”, – так говорит мне Горкин. Конечно, яблочные! По зеленой и голубой парче, если вглядеться сбоку, золотятся в листьях крупные яблоки и груши, и виноград, – зеленое, золотое, голубое: отливает. Когда из купола попадает солнечный луч на ризы, яблоки и груши оживают и становятся пышными, будто они навешаны. Священники освящают воду. Потом старший, в лиловой камилавке, читает над нашими яблоками из Курска молитву о плодах и винограде, – необыкновенную, веселую молитву, – и начинает окроплять яблоки. Так встряхивает кистью, что летят брызги, как серебро, сверкают и тут, и там, отдельно кропит корзины для прихода, потом узелки, корзиночки. Идут ко кресту. Дьячки и Горкин суют всем в руки по яблочку и по два, как придется. Батюшка дает мне очень красивое из блюда, а знакомый дьякон нарочно, будто, три раза хлопает меня мокрой кистью по голове, и холодные струйки попадают мне за ворот. Все едят яблоки, такой хруст. Весело, как в гостях. Певчие даже жуют на клиросе. Плотники идут наши, знакомые мальчишки, и Горкин пропихивает их – живей проходи, не засть! Они клянчат: “дай яблочка-то еще, Горкин. Мишке три дал. ” Дают и нищим на паперти. Народ редеет. В церкви видны надавленные огрызочки, “сердечки”. Горкин стоит у пустых корзин и вытирает платочком шею. Крестится на румяное яблоко, откусывает с хрустом – и морщится:

– С кваском. – говорит он, морщась и скосив глаз, и трясется его бородка. – А приятно, ко времю-то, кропленое.

Вечером он находит меня у досок, на стружках. Я читаю “Священную Историю”.

– А ты, небось, ты теперь все знаешь. Они тебя вспросют про Спас, или там, как-почему яблоко кропят, а ты им строгай и строгай. в училищу и впустят. Вот погляди вот.

Он так покойно смотрит в мои глаза, так по-вечернему светло и золотисто-розовато на дворе от стружек, рогож и теса, так радостно отчего-то мне, что я схватываю охапку стружек, бросаю ее кверху, – и сыплется золотистый, кудрявый дождь. И вдруг, начинает во мне покалывать – от непонятной ли радости, или от яблоков, без счета съеденных в этот день, – начинает покалывать щекотной болью. По мне пробегает дрожь, я принимаюсь безудержно смеяться, прыгать, и с этим смехом бьется во мне желанное, – что в училище меня впустят, непременно впустят!

Ссылка на основную публикацию