Философский смысл «Легенды о великом инквизиторе в романе Ф.М.Достоевского «Братья Карамазовы»
Глава «Легенда о Великом инквизиторе» романа «Братья Карамазовы» явилась своеобразной квинтэссенцией философии Ф.М. Достоевского. В ней содержатся основные его этические представления.
Выражая собственное несогласие с существующим общественным строем, писатель в то же время отрицает насильственные меры переустройства мира.
Философско-этическое содержание «поэмы» Ивана Карамазова имеет системный характер и представляет собой сложное переплетение и взаимодействие нескольких смыслообразующих мотивов. Это мотивы этического утилитаризма, деления людей на сильных и слабых, атеизма, опоры на рациональное начало и др.
Герой «поэмы» Ивана Карамазова исходит в своем отношении к людям из чувства жалости – чувства, имеющего христианскую природу. Но при этом его восприятие обычного человека сродни скорее ницшеанству, чем христианству: это «час великого презрения» к «слабосильным, порочным» обывателям, не способным на поступок, нуждающимся в жестком руководстве со стороны наиболее сильных представителей рода человеческого (таковыми великий инквизитор видит себя и своих единомышленников). Однако если для ницшеанства не характерна жалость к слабому человеку, то великий инквизитор как раз жалеет ближнего. Но это чувство основывается не на любви к обычному человеку как к равному себе, а на снисхождении к его слабости, на чувстве собственного превосходства над слабым. Из такого противоречивого комплекса мыслей и чувств проистекает способ действий, избранный героем: раз люди слишком ничтожны, чтобы самим обеспечить себе счастливую жизнь, то необходимо руководить ими и привести их к счастью и благополучию. Это так сказать «насильственное счастье», и оно требует не считаться с моральными издержками, ведь приходится поработить людей с помощью лжи и насилия, манипуляции сознанием.
Этической основой концепции великого инквизитора является утилитарная мораль, суть которой можно сформулировать словами Иеремии Бентама: нравственно все, что служит наибольшему счастью наибольшего количества людей. Такая позиция неизбежно требует твердости воли, решительного отказа от гуманизма по отношению к конкретным людям, становящимся помехой на пути осуществления идеи, которая должна привести к всеобщему благоденствию. Как отмечал С.Л. Франк, для утилитарной этики оправданы любые страдания людей, если в конечном итоге они приведут к «увеличению суммы счастья». Таким образом, в основе этой этической системы лежит непримиримое противоречие между гуманной целью и антигуманными средствами, а это не может не влиять на личность человека, который принимает подобную этическую доктрину в качестве руководства к действию.
Раскольников, например, полагает, что нет смысла сожалеть о жалкой старушонке, когда решаются вопросы мирового масштаба. А великий инквизитор считает себя вправе уничтожать сотни еретиков ради процветания государства, в котором, по его мнению, обеспечено счастье миллионов, «многочисленных, как песок морской». Итак, идея «насильственного счастья» изменяет личность самого носителя этой идеи. Такой человек вынужден прежде всего совершать насилие над собственной нравственной природой, подавлять в себе христианские чувства, из которых, собственно говоря, он и исходил изначально. Отсюда и «инквизиторские» страдания.
Герой «поэмы» Ивана Карамазова говорит о том, что ему причиняет душевные муки ложь, хотя это и «ложь во спасение». Речь идет о манипуляции сознанием человека, чтобы он чувствовал себя наиболее благополучно и не замечал истинного положения вещей.
Кардинал, по сути, уже отказался от принципов христианских в пользу противоположных, но он не может не понимать, что для управляемых им людей именно христианство остается традиционным убеждением, идеалом, верой. И если Пленнику он прямо говорит о своей антихристианской позиции, то обычным людям, гражданам своего государства, он этого не открывает. Наоборот, великий инквизитор поддерживает в них иллюзию того, что они живут в христианском обществе. Умело манипулируя сознанием людей, кардинал убеждает их, что в этом государстве все делается ради торжества христианства. Он говорит Пленнику: «…мы скажем, что послушны тебе и господствуем во имя твое. Мы их обманем ибо тебя мы уже не пустим к себе».
Великий инквизитор, – писал известный русский философ Н. Лосский, – использует ложную религию, основанную на потворстве земным вожделениям человека, но так, чтобы совесть человека была усыплена мнимым согласием с заветами Бога.
Точно так же получается и со свободой. Кардинал говорит Пленнику, что когда тот пожелал от людей свободной веры и не захотел поработить их дух с помощью чуда, то тем самым он возложил на плечи слабого человека непосильный груз. С одной стороны, человек по природе своей не может не стремиться к свободе, не случайно великий инквизитор называет людей бунтовщиками. Но, с другой стороны, кардинал уверен, что это «бунтовщики слабосильные, собственного бунта своего не выдерживающие». Ведь свобода влечет за собой необходимость выбора и ответственность. Слабая душа, по мнению инквизитора, «не в силах вместить столь страшных даров». И человек совершает «бегство от свободы», если воспользоваться выражением Э. Фромма.
Поэтому государство великого инквизитора строится на полном подчинении большинства людей «великим и сильным». Понимая, что обычный человек чувствует притягательность свободы, но не может вынести груза ответственности и выбора, великий инквизитор внушает «слабосильным», что они свободны, как никогда, хотя в действительности они полностью управляемы властью. Манипуляция сознанием – неотъемлемая часть политики великого инквизитора, и ее универсальный инструмент – это ложь. Принимая такой путь, герой вынужден преодолевать сопротивление собственной совести, что лишает его душевного равновесия, и это, в его понимании, неизбежная плата за безмятежное существование обычных людей: «И все будут счастливы, все миллионы существ, кроме сотни тысяч управляющих ими. Ибо лишь мы, мы, хранящие тайну, только мы будем несчастны»; «в обмане этом и будет заключаться наше страдание, ибо мы должны будем лгать». Если ложь становится для героя «поэмы» причиной моральных страданий, то логично предположить, что душевные муки у него должно вызывать и прямое насилие – еще один «инструмент» осуществления идеи счастья «слабосильного» человечества.
Одним из неизбежных последствий реализации идеи великого инквизитора является определенный социальный проект: «миллионы существ», которые слабы, заурядны, не способны на великое, – и «сотня тысяч управляющих ими», сильных и способных взять на себя «проклятие познания добра и зла». Создается государство, где жизнь большинства полностью подконтрольна меньшинству, которое дает всем «хлеб земной» и объединяет всех под своей авторитарной властью во «всеобщий и согласный муравейник». По мысли великого инквизитора, это делается ради счастья того же «муравейника», ведь в нем люди избавлены от груза свободы выбора, обеспечены всем необходимым, их жизнь упорядочена, «устроена», им даже позволен грех, «если сделан будет с разрешения» властителей.
Однако подобное «счастье» как состояние духа влечет за собой негативные изменения в психологии как отдельного человека, так и общества в целом. Человек, жизнь которого полностью контролируется властью, теряет способность самостоятельно мыслить, оценивать факты и действовать. Множество подобных людей – это уже духовно безликая толпа, которой легко манипулировать.
Кардинал, рассуждая о счастье, исходит из рационалистического представления о людях и их потребностях, которые можно рассчитать, «вычислить» и в соответствии с ними организовать жизнь социума. Но он не учитывает иррационального начала в человеческой природе.
Упоминания о казни «врагов римской веры» достаточно, чтобы представить себе ситуацию, сложившуюся во взаимоотношениях государства и личности, чьи взгляды не совпадают с устоявшимся (а в действительности умело сформированным с помощью манипуляции сознанием) мировоззрением большинства. Насилие становится неизбежным элементом жизни социума, построенного по принципу утилитарной этики.
Таким образом, изначальный мотив действий великого инквизитора – стремление наиболее благополучно устроить судьбы обычных людей. Но если кто-либо из таких людей мешает осуществлению великой идеи, то необходимо, по логике героя «поэмы», уничтожить его как «врага римской веры».
Согласно позиции Ф.М. Достоевского, нравственные страдания неизбежны, когда человек, близкий по своей натуре к христианской системе ценностей, идет против принципов христианской этики. Причина этих страданий коренится в том, что в душе человека, захваченного «инквизиторской» идеей, еще не преодолена до конца христианская сущность, но рационалистическая логика идеи мешает этой имманентной сущности проявиться в полной мере.
ЭКЗАМЕНАЦИОННЫЙБилет 26
1)Творческая история поэмы М.Ю.Лермонтова «Демон».
Василий Розанов – Легенда о Великом Инквизиторе Ф. М. Достоевского. Опыт критического комментария
99 Пожалуйста дождитесь своей очереди, идёт подготовка вашей ссылки для скачивания.
Скачивание начинается. Если скачивание не началось автоматически, пожалуйста нажмите на эту ссылку.
Описание книги “Легенда о Великом Инквизиторе Ф. М. Достоевского. Опыт критического комментария”
Описание и краткое содержание “Легенда о Великом Инквизиторе Ф. М. Достоевского. Опыт критического комментария” читать бесплатно онлайн.
«Легенда о Великом Инквизиторе Ф. М. Достоевского» — первое подлинное завоевание таланта Василия Розанова, принесший ему немалую известность. Розанов всю жизнь был увлечен Достоевским. Но порой высказывался о нем нелестно: «Достоевский, как пьяная, нервная баба, вцепился в «сволочь» на Руси и стал ее пророком».
Розановская «Легенда о Великом Инквизиторе» начинается с рассмотрения главного вопроса православной философии — о бессмертии человека. Жажда бессмертия, земного бессмертия, есть самое удивительное и совершенно несомненное чувство у человека. Самая характерная черта книги — восторженность. Ее можно назвать не только живым, но и раскрашенным во имя поэтической и художественной наглядности художественно-философским повествованием по мотивам творчества Достоевского.
Легенда о Великом Инквизиторе Ф. М. Достоевского. Опыт критического комментария
Предисловие к первому изданию
Читатель да не посетует, что главный труд, здесь предлагаемый и который он мог бы, судя по заглавию книги, ожидать один встретить в ней, сопровождается двумя небольшими критическими этюдами о Гоголе. Они вызваны были многочисленными возражениями, какие встретил в нашей литературе взгляд на этого писателя, мною побочно выраженный в «Легенде об Инквизиторе». С этими возражениями я согласиться не мог, и два небольших очерка, написанные мною в объяснение своего взгляда, помогут и читателю стать в этом спорном вопросе на ту или другую сторону.
Главный же очерк, комментарий к знаменитой «Легенде» Достоевского, сопровождается впервые здесь приложениями, которые, как ключ, введут читателя в круг господствующих идей нашего покойного писателя и дадут также возможность отнестись критически к моим объяснениям его творчества.
Предисловие ко второму изданию
Отзыв о Гоголе, стр. 10–14, вызвал очень много протестов сейчас же по напечатании «Легенды». Кажется, и до сих пор он остается в литературе одиноким, непризнанным. Верен ли он? Ложен ли? Едва ли что можно возразить мне, имея в руках документы написанного Гоголем. Гоголь был великий платоник, бравший все в идее, в грани, в пределе (художественном); и, разумеется, судить о России по изображениям его было бы так же странно, как об Афинах времен Платона судить по отзывам Платона. Но в характеристике своей я коснулся души Гоголя и, думаю, тут ошибся. Тут мы вообще все ничего не знаем о Гоголе. Нет в литературе нашей более неисповедимого лица, и, сколько бы в глубь этого колодца вы ни заглядывали, никогда вы не проникнете его до дна; и даже по мере заглядывания все менее и менее будете способны ориентироваться, потеряете начала и концы, входы и выходы, заблудитесь, измучитесь и воротитесь, не дав себе даже и приблизительно ясного отчета о виденном. Гоголь — очень таинствен; клубок, от которого никто не держал в руках входящей нити. Мы можем судить только по объему и весу, что клубок этот необыкновенно содержателен… Поразительно, что невозможно забыть ничего из сказанного Гоголем, даже мелочей, даже ненужного. Такою мощью слова никто другой не обладал. В общем рисунок его в равной мере реален и фантастичен. Он рассказывает полет бурсака на ведьме («Вий») так, что невозможно не поверить в это как в метафизическую быль; в «Страшной мести» говорит об испуге тоном смертельно боящегося человека. Да, он знал загробные миры; и грех, и святое ему были известные не понаслышке. В то же время в портретах своих, конечно, он не изображает действительность, но схемы породы человеческой он изваял вековечно; грани, к которым вечно приближается или от которых удаляется человек…
Достоевский как творец-художник стоит, конечно, неизмеримо ниже Гоголя. Но муть Гоголя у него значительно проясняется, и из нее вытекли миры столь великой сложности мысли, какая и приблизительно не мерцала автору «Переписки с друзьями». Идейное содержание Достоевского огромно, хотя через 20 лет по его смерти, взяв карандаш, всегда можно отметить, где он не дошел до нужного, переступил требующееся. И вообще виден конец и пределы сказанного им, которых в год смерти его решительно невозможно было определить. Можно сказать, что мы должны идти далее Достоевского, ибо время и самый предмет удивления и восхищения как-то прошли… Видны ясно его ошибки; и, напр., вся его путаница о Европе и России (в их взаимоотношении) теперь представляется очевидною аберрацией ума. Вопросы, поставленные Достоевским, гораздо глубже, чем казались ему. Они все суть более метафизические вопросы, чем исторические, каковыми он склонен был сам считать их. Россия подошла ныне к таким проблемам, взглянув на которые оба наши писателя почувствовали бы нечто сходное с тем, что почувствовал добрый Бурульбаш, заглянув в окно старого замка к Пану-Отцу («Страшная месть»). Они зажмурились бы и спустились скорее вниз. Ясно, однако, чувствуется, что центр всемирной интересности и значительности передвинулся к нам (Россия), — и почти весь вопрос теперь в силах нашего разумения, просто в нашей талантливости. Талантливый момент придвинул к нам Бог; сумеем ли около него мы сами быть талантливы…
Одна частность, которую следует оговорить. Дойдя до критики страдания людей, в частности — младенцев, я пытался тогда, в 1891 г., рационализировать около этой темы. Это ошибка, и хотя я оставляю эту страницу (66) нетронутою, но читатель должен на нее смотреть как бы на зачеркнутую. В «Пушкинской речи», так запомнившейся в России, Достоевский спросил: «Чем успокоить дух, если позади стоит нечестный, безжалостный, бесчеловечный поступок. Позвольте, представьте, что вы сами возводите здание судьбы человеческой с целью в финале осчастливить людей, дать им наконец мир и покой. И вот, представьте себе тоже, что для этого необходимо и неминуемо надо замучить всего только одно человеческое существо, мало того — пусть даже не столь достойное, смешное даже на иной взгляд существо, не Шекспира какого-нибудь, а просто честного старика, мужа молодой жены, в любовь которой он верит слепо, хотя сердца ее не знает вовсе, уважает ее, гордится ею, счастлив ею и покоен. И вот только его надо опозорить, обесчестить и замучить и на слезах этого обесчещенного старика возвести это здание. Согласитесь ли вы быть архитектором такого здания на этом условии? Вот вопрос. И можете ли вы допустить хоть на одну минуту, что люди, для которых выстроили это здание, согласились бы принять от вас такое счастье?»…
Речь эта, и в частности приведенное место ее, чрезвычайно запомнились. Действительно, тут поставлен некоторый кардинальный вопрос: можно ли вообще на чьих-нибудь костях, и даже проще — на чьей-нибудь обиде, воздвигнуть, так сказать, нравственный Рим, вековечный, несокрушимый? Или, еще острее поворот спора: если некоторый нравственный Рим, с предположениями на вековечность, построен на чьих-нибудь костях, но так искусно и с такими оговорками положенных, что не минуту, не год, но века человечество проходило мимо этих костей, даже не замечая трупика, отворачиваясь от него, презирая его, хотя о нем и сознавая все время: то вправе ли мы долее считать и надеяться, что этот уже воздвигнувшийся Рим вековечен, имеет вечное и согласное себе благословение в сердцах человеческих и благоволение свыше. Вот вопрос, вот критерий.
Лет шесть назад мне пришлось выслушать рассказ приезжего с моей родины, смеющийся почти рассказ, и просто в качестве новости, известия, именно повода к рассказу за чашкою чая. Неподалеку от Костромы, в перелесках, которыми начинаются необозримые заволжские леса, найдено было тельце младенца-мальчика, около года, одинокое, но цельное и нетронутое. Привезли его в Кострому, и как неизвестные тела нельзя предавать земле без вскрытия, то его и вскрыли. Нашли в желудке и костях и тканях особенное перерождение, которое происходит от голодной смерти. Дело было летом, и, очевидно, мальчик все ползал около деревьев, может быть, заползал в кусты, может быть, сваливался в ямку и из нее карабкался, и по крайней мере это длилось неделю. В конце, вероятно, он потерял голос, но первые дни, верно, кричал: «Мама! Мама!» Боялся он? Не боялся ночью? Как он относился к чувству голода, т. е. что понимал об этом? Что такое боль голода, сильна ли? Ведь это не местная и не острая боль? Ничего не умею представить себе о душе и воображении, сознании мальчика, но кое-что, верно, было, уж по крайней мере коротенькое-то это «мама! мама!». Но «мама», верно, была уже далеко, хотя, может быть, день-то и постояла поблизости за деревом, тоже следя, куда поползет мальчик и как он будет ее искать. К годовому ребенку любовь уже совершенно сформировавшаяся, не одна инстинктивная, но и сознательная, сердечная, острая, щемящая, — и этим только и можно объяснить, что она не имела сил убить его (верно, тайного своего ребенка), а оставила в лесу с тупой надеждой, что кто-нибудь пройдет мимо, пожалеет и поднимет. Но, верно, он отполз в сторону, и люди проходили дорогой, а в сторону не заглянули.
По всей обстановке видно, что до году мальчик скрывался где-нибудь на стороне, а затем по каким-нибудь обстоятельствам матери пришлось взять его, и вот она понесла было домой, но не донесла, ноги задрожали, ум помутился: ведь за это и родной отец привычно выгоняет дочерей вон из дому, что же скажут чужие, не отцы, соседи, священник? И руки разжались, и младенец выпал на дорогу; но не нашлось для него «дочери фараоновой», которая спасла Моисея из воды. Явный случай этот есть вариант частого у нас случая гибели и погубления тайно рождаемых детей, в той же мере обрекаемых на небытие, как египетский закон не требовал ведь собственно и именно убиения израильских детей, а только чтобы еврейки не рождали мальчиков детей. Девочек же они могли рождать так много, как и христианки могут много рождать детей при сумме таких-то формальностей, которые, увы, не в их распоряжении, и они оказываются во множестве, и не по своей воле, так сказать, не получившими билета на вход в семейный сад. Все христиане знают a priori, что, положим, в следующем 1903 году будет убито младенцев приблизительно столько же сотен, сколько в этом 1902 году; но это не возбуждает вопроса. Это так же мало для всякого интересно, как для египтян мало было интересно число еврейских младенцев, которые, в силу такого-то закона, попадут в Нил и иногда хуже, чем в Нил. На почве этой коллизии Моисей и египтяне и разошлись. Теперь, если взять вопрос Достоевского, в приведенной выше речи, и прикинуть его не к мужу Татьяны («Евг. Онег.»), как он сделал, т. е. факту литературному и предполагаемому, но к костромскому мальчику, т. е. явлению очевидному и постоянному, калейдоскопически вертящемуся, то мы и увидим, что, так сказать, нравственный Рим, нами доверчиво принятый и в котором мы живем, так же раскалывается, как еврейско-египетский союз-сожитие, ибо он построен именно на крови детской, о которой в «Легенде» заговорил Достоевский; на страдании без вины: и не стариков страдании, не взрослых, не людей какого-либо чина и состояния, но именно и специально одних только детей. Мы живем в эре похуленного рождения; потрясенного абсолюта полов, т. е. жизни, т. е. опять же рождения, И костромской факт, в общей его картине и смысле, есть продукт этого похудения, и вне нашей эры его не существует. Ибо где слава и честь — там не умирают, не умерщвляют; а где позор — там уж непременно умрут. Явилась и непременно должна была явиться у нас некоторая доля как бы апокрифических рождений, не попадающих в тесный канон; и как апокрифические книги не велено читать, предосудительно держать, одобрительно уничтожить: так дети апокрифические не прямо, но косвенно указуются к вычерку из «книги живота». Моисей и его судьба, но без дочери фараоновой, a priori вырисовываются. И вырисовывается нужда, сердечная принужденность, подумать о вторичном «Исходе», аналогичном Моисееву. Ибо, как и сказал Достоевский: «Позвольте, согласились ли бы вы принять такую гармонию?» Но он совершенно не подумал, как далеко простирается его вопрос и как самые дорогие ему идеи закручиваются и идут ко дну именно около детей. Он взял в пример необъяснимости вообще страданий абсолютную правду, чистоту: дитя. Ему в ответ кидается: дитя-то и есть преимущественная скверна, первая вина человеков, их стрежневой грех. Около этого вопроса «Легенда» Достоевского, которая могла бы казаться только теориею, рассуждением и таковою действительно была для него, наливается, так сказать, соком и кровью практики и вдруг переходит в совершенно реальную проблему.
Реферат: “Легенда о великом инквизиторе” Ф.М.Достоевского
| Название: “Легенда о великом инквизиторе” Ф.М.Достоевского Раздел: Сочинения по литературе и русскому языку Тип: реферат Добавлен 00:36:23 14 июня 2003 Похожие работы Просмотров: 8319 Комментариев: 14 Оценило: 12 человек Средний балл: 4.4 Оценка: 4 Скачать | ||
 |  Скачать сочинение |  |
В романе Ф.М. Достоевского «Братья Карамазовы» центральное место занимает Легенда о Великом Инквизиторе. Это — пространный пересказ Иваном Карамазовым брату Алеше содержания своей уничтоженной поэмы. Здесь — один из кульминационных пунктов композиции романа, средоточие ведущихся его героями идейных споров. Сам Достоевский определял значение Легенды о Великом Инквизиторе как примат необходимости «вселить в души идеал красоты» над призывами социалистов: «Накорми, тогда и спрашивай добродетели!» Великий Инквизитор духовным ценностям противопоставляет первобытную силу инстинктов, идеалу героической личности — суровую стихию человеческих масс, внутренней свободе — потребность каждодневно добывать хлеб насущный, идеалу красоты — кровавый ужас исторической действительности. Писатель ставил своей целью «изображение крайнего богохульства и зерна идеи разрушения нашего времени в России, в среде оторвавшейся от действительности молодежи», которую представляет в романе Иван Карамазов. Достоевский считал, что природа человеческая не может быть сведена к сумме рациональных оснований. Великий Инквизитор убеждает вновь пришедшего в мир Христа: «Ты хочешь идти в мир и идешь с голыми руками, с каким-то обетом свободы, которого они, в простоте своей и в прирожденном бесчинстве своем, не могут и осмыслить, которого боятся они и страшатся, — ибо никогда и ничего не было для человека и для человеческого общества невыносимее свободы! А видишь ли сии камни в этой нагой и раскаленной пустыне? Обрати их в хлебы, и за тобой побежит человечество, как стадо, благодарное и послушное, хотя и вечно трепещущее, что Ты отымешь руку Свою и прекратятся им хлебы Твои. Но ты не захотел лишить человека свободы и отверг предложение: ибо какая же свобода, рассудил Ты, если послушание куплено хлебами. Ты возразил, что человек жив не единым хлебом: но знаешь ли, что во имя этого самого хлеба
земного и восстанет на Тебя Дух Земли, и сразится с Тобою, и победит Тебя, и все пойдут за ним, восклицая: «Кто подобен Зверю сему, — он дал нам огонь с небеси!»
Образ Инквизитора помогает Достоевскому развенчать два важнейших тезиса сторонников преобладания материального над духовным. Первый — что люди — невольники, «хотя созданы бунтовщиками», что они слабее и ниже Божественного Промысла, что им не нужна и даже вредна свобода. Второй — будто подавляющее большинство людей слабы и не могут претерпеть страдание во имя Божье ради искупления грехов, и, следовательно, Христос в первый раз приходил в мир не для всех, а «лишь к избранным и для избранных». Писатель опровергает эти по виду очень складные рассуждения Инквизитора. Еще за четверть века до создания Легенды о Великом Инквизиторе Федор Михайлович утверждал в одном из писем: «Если бы математически доказали вам, что истина вне Христа, то вы бы согласились лучше остаться со Христом, нежели с истиной». И в Легенде финал, помимо воли автора поэмы, Ивана Карамазова, свидетельствует о торжестве идей Христа, а не Великого Инквизитора. Как вспоминает Иван Федорович: «Я хотел ее кончить так: когда Инквизитор умолк, то некоторое время ждет, что пленник его ему ответит. Ему тяжело его молчание. Он видел, как узник все время слушал его проникновенно и тихо, смотря ему прямо в глаза и, видимо, не желая ничего возражать. Старику хотелось бы, чтобы тот сказал ему что-нибудь, хотя бы и горькое, страшное. Но он вдруг молча приближается к старику и тихо целует его в его бескровные девяностолетние уста. Вот и весь ответ. Старик вздрагивает. Что-то шевельнулось в концах губ его; он идет к двери, отворяет ее и говорит ему: «Ступай и не приходи более. не приходи вовсе. никогда, никогда!» И выпускает его на «темные стегна града». Пленник уходит. Поцелуй горит на его сердце, но старик остается в прежней идее». А ведь целует Христос своего тюремщика после страстного обещания Инквизитора, что люди с радостью сожгут неузнанного Спасителя: «Знай, что я не боюсь тебя. Знай, что и я был в пустыне, что и я питался акридами и кореньями, что и я благословлял свободу, которою ты благословил людей, и я готовился стать в число избранников твоих, в число могучих и сильных с жаждой «восполнить число». Но я очнулся и не захотел служить безумию. Я воротился и примкнул к сонму тех, которые исправили подвиг твой. Я ушел от гордых и воротился к смиренным для счастья этих смиренных. То, что я говорю тебе, сбудется, и царство наше созиждется. Повторяю тебе, завтра же ты увидишь это послушное стадо, которое по первому мановению моему бросится подгребать горячие угли к костру твоему, на котором сожгу тебя за то, что пришел нам мешать. Ибо если был, кто всех более заслужил наш костер, то это ты. Завтра сожгу тебя». Однако доброта Иисуса поколебала даже каменное сердце старого Инквизитора. Поцелуй оказывается самым сильным возражением против всех хитроумных и вроде бы логичных теорий строителей царства Божьего на земле. Чистая любовь к человечеству начинается лишь тогда, когда любят не телесную, внешнюю красоту, а душу. К душе же Великий Инквизитор в конечном счете остается безразличен. Как понимает слушающий Ивана брат Алеша, оппонент Христа на самом деле в Бога не верит, и Иван Карамазов с этим охотно соглашается: «Хотя бы и так! Наконец-то ты догадался. И действительно так, действительно только в этом и весь секрет, но разве это не страдание, хотя бы и для такого, как он, человека, который всю жизнь свою убил на подвиг в пустыне и не излечился от любви к человечеству? На закате дней своих он убеждается ясно, что лишь советы великого страшного духа могли бы хоть сколько-нибудь устроить в сносном порядке малосильных бунтовщиков, «недоделанные пробные существа, созданные в насмешку». И вот, убедясь в этом, он видит, что надо идти по указанию умного духа», страшною духа смерти и разрушения, а для того принять ложь и обман и вести людей уже сознательно к смерти и разрушению и притом обманывать их всю дорогу, чтоб они как-нибудь не заметили, куда их ведут, для того чтобы хоть в дороге-то жалкие эти слепцы считали себя счастливыми. И заметь себе, обман во имя того, в идеал которого столь страстно веровал старик во всю свою жизнь! Разве это не несчастье?»
Достоевский рисует нам картину борьбы добра и зла в душе человеческой. При этом носитель злого начала наделен многими привлекательными чертами, общими с самим Христом: любовью к людям, стремлением к всеобщему, а не личному счастью. Однако все благие намерения сразу рушатся, как только оказывается, что Великий Инквизитор вынужден прибегать к обману. Писатель был убежден, что ложь и обман недопустимы на пути к счастью. И не случайно в романе автор Легенды о Великом Инквизиторе тоже отвергает Бога и приходит к выводу, что «все дозволено», а кончает безумием и встречей с чертом. А Инквизитору как бы отвечает в своих предсмертных поучениях наставник Алеши Карамазова старец Зосима: «О, есть и во аде пребывшие гордыми и свирепыми, несмотря уже на знание бесспорное и на созерцание правды неотразимой; есть страшные, приобщившиеся сатане и гордому духу его всецело. Для тех ад уже добровольный и ненасытимый; те уже доброхотные мученики. Ибо сами прокляли себя, прокляв Бога и жизнь. Злобною гордостью своею питаются, как если бы голодный в пустыне кровь собственную сосать из своего же тела начал. Но ненасытимы во веки веков и прощение отвергают, Бога, зовущего их, проклинают. Бога живаго без ненависти созерцать не могут и требуют, чтобы не было Бога жизни, чтоб уничтожил себя Бог и все создание свое. И будут гореть в огне гнева своего вечно жаждать смерти и небытия. Но не получат смерти. » Гордыня Великого Инквизитора, мечтающего заместить собою Бога, прямиком ведет его душу в ад. Христос же,
которому, как показывает писатель, при втором пришествии был бы уготован застенок инквизиции и костер, остается победителем в споре. Палачу-инквизитору нечего противопоставить его молчанию и последнему всепрощающему поцелую.
Сам образ Великого Инквизитора восходит к одному из образов баллады близкого друга Достоевского поэта Аполлона Майкова «Приговор». Кстати сказать, именно в одном из писем к Майкову в 1870 г. Достоевский впервые упомянул о замысле будущих «Братьев Карамазовых» (тогда роман назывался «Житие великого грешника», позднее великий грешник превратился в Великого Инквизитора). В «Приговоре» описывается осуждение знаменитого чешского проповедника XV века Яна Гуса на Констанцском соборе. Когда собравшиеся там князья католической церкви осудили еретика на мучительную казнь, внезапно человеческие чувства, Божье милосердие пробудило в них пение простого соловья:
всем пришли на память
Золотые сердца годы,
Золотые грёзы счастья,
Золотые дни свободы..
Но:
Был в собраньи этом старец;
Из пустыни вызван папой
И почтен за строгость жизни
Кардинальской красной шляпой, —
Вспомнил он,как там,в пустыне,
Мир природы,птичек пенье
Укрепляли в сердце силу
Примиренья и прощенья;
И как шепот раздается
По пустой огромной зале,
Так в душе его два слова.
«Жалко Гуса» — прозвучали
Машинально,безотчетно
Поднялся он — и,объятья
Всем присущим открывая,
Со слезами молвил: «Братья!»
Но,как будто перепуган
Звуком собственного слова,
Костычем ударил об пол
И упал на место снова;
«Пробудитесь! — возопил он,
Бледный,ужасом объятый: —
Дьявол,дьявол обошел нас!
Это глас его,проклятый.
Каюсь вам,отцы святые!
Льстивой песнью обаянный,
Позабыл я пребыванье
На молитве неустанной —
И вошел в меня нечистый! —
К вам простер мои объятья,
Из меня хотел воскликнуть:
«Гус невинен». — Горе,братья!»
Ужаснулося собранье,
Встало с мест своих,и хором
«Да воскреснет Бог»
запело
Духовенство всем
собором, —
И,очистив дух от беса
Покаяньем и проклятьем,
Все упали на колени
Пред серебряным распятьем, —
И,восстав, Иогана Гуса,
Церкви Божьей во спасенье,
В назиданье христианам,
Осудили — на сожженье.
Так святая ревность к вере
Победила ковы ада!
От соборного проклятья
Дьявол вылетел из сада.
Стихотворение Майкова имеет подзаголовок «Легенда о Констанцском соборе». Отсюда, вероятно, явилась у Достоевского идея Легенды о Великом Инквизиторе. Святые отцы на Констанцском соборе, не исключая и кардинала-пустынника, глас Божий приняли за зов дьявола, и своим жестоким приговором Гусу служат не Богу, как думают, а дьяволу, отказываясь от подлинной духовной свободы. Великий Инквизитор в прошлом — тоже старец-пустынник, а сама легенда, по замыслу Достоевского, — это поэма, как и у Майкова, только пересказанная прозой. Великий Инквизитор на самом деле отверг дарованную Богом свободу, хотя в пустыне чуть не принял ее, чуть не сделался одним из «могучих и сильных». Он служит дьяволу, а не Богу, и не избежать ему «ков ада».
29585 человек просмотрели эту страницу. Зарегистрируйся или войди и узнай сколько человек из твоей школы уже списали это сочинение.
/ Сочинения / Достоевский Ф.М. / Братья Карамазовы / Идейное значение Легенды о Великом Инквизиторе (роман Ф.М. Достоевского «Братья Карамазовы»)
Смотрите также по произведению “Братья Карамазовы”:
“Легенда о великом инквизиторе” Ф.М.Достоевского
“Легенда о великом инквизиторе” Ф.М.Достоевского
Реферат студенткм 3 курса в/о журфака МГУ Кислициной Елены
Роман Ф.М.Достоевского “Братья Карамазовы” – произведение своеобразное, новаторское уже по самой внутренней структуре своей. Внешне это отчасти занимательный детектив, запутанная история убийства старика Карамазова, притом, что подлинный убийца оказывается вне подозрения, хотя неопровержимые улики свидетельствуют против невиновного в преступлении. Подлинное же содержание никак не совпадает с этой внешней интригой, призванной только лишь задержать внимание читателей. Огромную роль в создании этого произведения сыграла Библия. “Библейское” составляет особый план характеров и сюжетов романа, вплетается в систему отношений героев, которые могут быть спроецированы на всемирно-известные библейские типы. Ф.М.Достоевский, в силу своей творческой направленности ориентируется на христианскую мифологию, используя в романе элементы христианской мифопоэтики, гениально интерпретируя библейские мифы и притчи. Помимо прямых соотнесений в романе, на наш взгляд, явственно присутствуют библейские мотивы, реминисценции, мифологемы. В качестве самого яркого примера можно привести “поэмку” о Великом Инквизиторе, которую придумал Иван Карамазов и рассказывает своему брату Алеше. Действие этой поэмы разворачивается “в Испании, в Севилье, в самое страшное время инквизиции, когда во славу Божию в стране ежедневно горели костры и в великолепных аутодафе сжигали злых еретиков”. Именно тогда к испанцам приходит Иисус Христос. Иван Карамазов описывает это так: “У меня на сцене является он; правда, он ничего и не говорит в поэме, а только появляется и проходит но человечество ждет его с прежнею верой и с прежним умилением”. Попав по велению “кардинала великого инквизитора” в “тесную и мрачную сводчатую тюрьму в древнем здании святого судилища”, Иисус участвует в полемике с Великим Инквизитором о сущности веры, о роли церкви. Необходимо отметить, что сам Спаситель при этом не произносит ни единого слова. Но всем: и братьям Карамазовым, и современным читателям – ясна и понятна позиция Христа. Вот как охарактеризовал В. В. Розанов в своем труде “Легенда о Великом инквизиторе Ф. М. Достоевского” саму суть этой “поэмки”: “…умирая, всякая жизнь, представляющая собою соединение добра и зла, выделяет в себе, в чистом виде, как добро, так и зло. Именно последнее, которому, конечно, предстоит погибнуть, но не ранее как после упорной борьбы с добром, – выражено с беспримерной силою в “Легенде”. Ф.М.Достоевский здесь показывает (по выражению И.Н.Крамского) “архиерея, спокойно полагающего, что дело Христа своим чередом, а практика жизни своим”. “Зачем же ты пришел нам мешать? Ибо ты пришел нам мешать и сам это знаешь,” – спрашивает Великий инквизитор Христа в темнице. Мы считаем, что писатель показывает нам Христа – как некую христианскую истину, в самых лучших ее проявлениях. Именно поэтому Инквизитор и “слишком знает”, что тот может сказать. Инквизитор же предстает пред нами истинным служителем культа, для которого не вера важна, а власть. Инквизитор – представитель института церкви. Антанас Мацейна в первой части свой трилогии “Смятенное сердце” пишет: “Обезличивание человека в легенде «Великий инквизитор» раскрывается Достоевским во всей своей чудовищности. Здесь инквизитор предстает перед нами как строитель новой жизни, жизни без Бога. Все царство инквизитора есть образ воплощенного атеизма. Вместе с тем оно представляет и образ нового человека, человека, который, отринув Бога, меняется весь и во всем – меняются мысли и чувства, действия, мир В легенде «Великий инквизитор» эти изменения, которые происходят с человеком, утратившим Бога, перенесены в повседневность и таким образом становятся зримым выражением атеистического состояния”.
B чем главные черты Beликoгo Инквизитopa в пoнимaнии Дocтoeвcкoгo? отторжение cвoбoды вo имя cчacmья людeй, Бoгa вo имя чeлoвeчecmвa. Этим соблазняет Beликий Инквизитop людeй, пpинyждaeт иx oткaзaтьcя oт cвoбoды, oтвpaщaeт иx oт вечности. A Xpиcтoc бoлee вceгo дopoжил cвoбoдoй, cвoбoднoй любoвью чeлoвeкa. Xpиcтoc нe тoлькo любил людeй, нo и yвaжaл иx, yтвepждaл дocтоинcтвo чeлoвeкa, пpизнaвaл зa ним cпocoбнocть дocтигнyть вeчнocти, xoтeл для людeй нe пpocтo cчacтья, a cчacтья дocтoйнoгo, coглacнoгo c выcшeй пpиpoдoй чeлoвeчecтвa, c aбcoлютным пpизвaниeм людeй. Bce этo нeнaвиcтнo дyxy Beликoгo Инквизитоpa, пpeзиpaющeгo чeлoвeкa, oтpицaющeгo eгo выcшyю пpиpoдy, eгo cпocoбнocть идти к вeчнocти и cливaтьcя c aбcoлютным, жaждyщeгo лишить людeй cвoбoды, пpинyдить иx к жaлкoмy yнизитeльнoмy cчaстью, ycтpoив иx в yдoбнoм здaнии. Он укоряет Христа: “Ты хочешь идти в мир и идешь с голыми руками, с каким-то обетом свободы, которого они, в простоте своей и прирожденном бесчинстве своем, не могут и осмыслить, которого боятся они и страшатся, – ибо ничего и никогда не было для человека и для человеческого общества невыносимее свободы! А видишь ли сии камни в этой нагой раскаленной пустыне? Обрати их в хлебы, и за тобой побежит человечество как стадо, благодарное и послушное, хотя и вечно трепещущее, что ты отымешь руку свою, и прекратятся им хлебы твои”. Но ты не захотел лишить человека свободы и отверг предложение, ибо какая же свобода, рассудил ты, если послушание куплено хлебами?” То понимание свободы, которое с такой силой отвергает Великий Инквизитор, есть поистине самое высокое проникновение в тайну свободы, открывшуюся во Христе: никто в этом не стоит выше Достоевского. Но и всю проблематику свободы никто не раскрывает с такой силой, как Достоевский. Можно сказать, что никто—ни до, ни после Достоевского—не достигал такой глубины, как он, в анализе движений добра и зла, то есть в анализе моральной психологии человека. Вера в человека у Достоевского покоится не на сентиментальном воспевании человека,—она, наоборот, торжествует именно при погружении в самые темные движения человеческой души.
Известен тезис: “Господь есть дух; а где Дух Господень, там свобода” И Иисус, и Инквизитор видят взаимосвязь свободы и счастья. Но если Христос предлагает свободу людям для того, чтоб стать счастливыми, то Инквизитор придерживается совсем иного мнения. “Он именно ставит в заслугу себе и своим, что наконец-то они побороли свободу, и сделали так для того, чтобы сделать людей счастливыми,” – как говорит Иван Карамазов. Beликий Инквизитop xoчeт cнять c чeлoвeкa бpeмя cвoбoды, пocлeднeй peлигиoзнoй cвoбoды выбopa, oбoльщaeт чeлoвeкa cпoкoйcтвиeм. Oн cyлит людям cчacтьe, нo пpeждe вceгo пpeзиpaeт людeй, тaк кaк нe вepит, чтo oни в cилax вынecти бpeмя cвoбoды, чтo oни дocтoйны вeчнocти. Beликий Инквизитop yкopяeт Xpиcтa, чтo Toт «пocтyпил, кaк бы и нe любя» людeй, любит людeй oн, Beликий Инквизитop, тaк кaк ycтpaивaeт иx жизнь, oтвepгayв для ниx, cлaбocильныx и жaлкиx, «вce, что ecть нeoбычaйнoгo, гaдaтeльнoгo и нeoпpeдeлeннoгo». И coвpeмeннaя peлигия пoзитивизмa и aтeизмa, peлигия чeлoвeчecкoгo caмooбoгoтвopeния тoжe oтвepгaeт вce, что ecть «нeoбычaйнoгo, гaдaтeльнoгo и нeoпpeдeлeннoгo», тожe гopдитcя cвoeй любoвью к людям и oткaзывaeт в пpaвe любить тeм, ктo нaпoминaeт o «нeoбычaйнoм», o выcшeй cвoбoдe, o cвepxчeлoвeчecкoм. Peлигaя тoлькo чeлoвeчecкoгo, peлигия зeмногo, oгpaничeннoгo блaгa людeй ecть coблaзн Beликoгo Инквизитopa, ecть пpeдaтeльcтвo, oткaз oт cвoeй cвoбoды и cвoeгo нaзнaчeния. Люди пoвepили, чтo oни cтaнyт cвoбoдными, кoгда пpизнaют ceбя пpoдyктoм необходимости. Oбoльщaeт Beликий Инквизитop тpeмя иcкyшeниями, тeми caмыми иcкyшeниями, кoтopыми coблaзнял Xpиcтa дьявoл в пycтынe и кoтopыe oтвepг Xpиcтoc вo имя cвoбoды, Цapcтвa Бoжьeгo и xлeбa нeбecнoгo. Один из исследователей творчества Ф.М.Достоевского, автор шеститомного труда “Православие и русская литература” М.М.Дунаев пишет в статье “Вера в горниле сомнений”: Ответ на вопрос: “Как избыть зло?” – отыскивается человеческим рассудком давно решение логически безупречно: если источник зла свободная воля человека, то этой свободы его надобно лишить. Такова идея Великого Инквизитора, сочиненного тем же Иваном Карамазовым.
Многие исследователи творчества Ф.М.Достоевсго в своих работах пишут о том, что в “Великом инквизиторе” автор критикует католичество или указывает на своеобразный путь развития и процветания России. Например, Н.А.Бердяев свою работу “Beликий Инквизитop” так и начинает: “B лeгeндe o Beликoм Инквизитope Дocтoeвcкий имeл кaк бы в видy нeлюбимoe им кaтoличecтвo и изoбличaл aнтиxpиcтиaнcкyю тeндeнцию этогo yклoнa иcтоpичecкoгo xpиcтиaнcтвa, лoжь кaтoличecкoй антропологии Из «Beликoгo Инквизитopa» мoжнo вывecти peлигиoзнyю филocoфию oбщecтвeннocти, в нeй мы чepпaeм вeчныe пoyчeния. Hoвыe peлигиoзныe иcтины пpиoткpылиcь в «Beликoм Инквизитоpe», нoвoe peлигиoзнoe coзнaниe зaчинается. Это нe pacпpя иcтины пpaвocлaвия c лoжью кaтoличecтвa, этo нecpaвнeннo бoлee глyбoкoe пpoтивoпoлoжeниe двyx нaчaл вceмиpнoй иcтopии двyx мeтaфизичecкиx cил”. Вообще необходимо отметить, что многие философы очень увлекаются изучением и трактовкой работ Ф.М.Достоевского. но не надо забывать, то в первую очередь он был писателем, а не философом. Мы не можем согласиться с Н.А.Бердяевым еще и потому, что известен следующий факт. Предваряя чтение этой главы на литературном утре в пользу студентов Санкт-Петербургского университета в декабре 1879 года Достоевский сказал: “Один страдающий неверием атеист в одну из мучительных минут своих сочиняет дикую, фантастическую поэму, в которой выводит Христа в разговоре с одним из католических первосвященников – Великим инквизитором. Страдание сочинителя поэмы происходит именно оттого, что он в изображении своего первосвященника с мировоззрением католическим, столь удалившимся от древнего апостольского Православия, видит воистину настоящего служителя Христова. Между тем его Великий инквизитор есть, в сущности, сам атеист. Смысл тот, что если исказишь Христову веру, соединив ее с целями мира сего, то разом утратится и весь смысл христианства, ум несомненно должен впасть в безверие, вместо великого Христова идеала созиждется лишь новая Вавилонская башня. Высокий взгляд христианства на человечество понижается до взгляда как бы на звериное стадо, и под видом социальной любви к человечеству является уже не замаскированное презрение к нему”.
Можно предположить, что в поэме о Великом инквизиторе Ф.М.Достоевский показывает нам “спор” двух мировоззрений: атеистического и христианского (совершенно не важно католицизм это или православие). Еще в Сибири Достоевский лично осознал как главный и трагический конфликт века – борьбу между жаждой веры и неверием: “…я – дитя века, дитя неверия и сомнения до сих пор и даже (я знаю это) до гробовой крышки. Каких страшных мучений стоила и стоит мне теперь эта жажда верить, которая тем сильнее в душе моей, чем более во мне доводов противных”. Этими трагическими сомнениями, метаниями между верой и бунтом против Бога и “мира, им созданного”, Достоевский наделил почти всех своих героев-идеологов, но наивысшего эмоционально-философского напряжения, вселенского масштаба они достигают в 5-й книге “Братьев Карамазовых”, “Pro и contra” – главе “Бунт” и “поэмке” Ивана о Великом Инквизиторе. Полемизируя с либеральными критиками романа, Достоевский утверждал, что им “и не снилось такой силы отрицания Бога, какое положено в Инквизиторе и в предшествовавшей главе, которому ответом служит весь роман”. “И в Европе такой силы атеистических выражений нет и не было через большое горнило сомнений моя осанна прошла, как говорит у меня же, в том же романе черт”. С другой стороны, сердце Ивана, не воспринимающего “живого” Бога и полагающегося лишь на опыт просвещенной Европы рвется ко Христу, преодолевшему через Голгофу этот путь и познавшему конечное воссоединение с Богом-отцом. Так, вторгаясь в художественную ткань, библейский сюжет создает оригинальный прецедент решения важных философских вопросов романа и одновременно раскрывает суть образа одного из главных героев.
Зачем писатель включил “Легенду о Великом инквизиторе” в свой последний роман “Братья Карамазовы”? Может быть, лучше было бы опубликовать ее отдельно как самостоятельное произведение. Тем более, что по силе философской мысли, “поэмка” Ивана достаточно потеряла при опубликовании внутри романа. Вероятно, читатель меньше обращает на нее внимание, чем она того заслуживает, да и поскольку сам роман очень интересен и силен, “Легенда” просто в нем становится незаметнее. Многих литературоведов и философов (последних в особенности) волновал вопрос: как связана “поэмка” о инквизиторе и сам роман. Вот, как об этом писал В. В. Розанов в своем труде “Легенда о Великом инквизиторе Ф. М. Достоевского”: Оно, однако, проникнуто особою мучительностью, как и все творчество избранного нами писателя, как и самая его личность. Это — “Легенда о Великом Инквизиторе” покойного Достоевского. Как известно, она составляет только эпизод в последнем произведении его, “Братья Карамазовы”, но связь ее с фабулою этого романа так слаба, что ее можно рассматривать как отдельное произведение. Но зато, вместо внешней связи, между романом и “Легендою” есть связь внутренняя: именно “Легенда” составляет как бы душу всего произведения, которое только группируется около нее, как вариации около своей темы; в ней схоронена заветная мысль писателя, без которой не был бы написан не только этот роман, но и многие другие произведения его: по крайней мере не было бы в них всех самых лучших и высоких мест”. А вот, как сам Ф.М.Достоевский говорил о связи своего романа с “Легендой”, рассказанной Иваном Карамазовым. Читаем в “Воспоминаниях” В.Пуцыковича: “…Ф.М.Достоевский не только сделал мне некоторые разъяснения насчет этой легенды, но и прямо поручил мне кое-что о ней написать. Проездом в 1879г. летом в Эмс и обратно в Петербург наш знаменитый теперь повсюду писатель провел несколько дней в Берлине. Вот что он мне, между прочим, прямо тогда продиктовал с просьбою написать об этом: “Федор Михайлович с этою легендою о Великом инквизиторе достиг кульминационного пункта в своей литературной деятельности или – как это прибавил он – в своем творчестве…” На вопрос же мой, что значит то, что он поместил именно такую религиозную легенду в роман из русской жизни (“Братья Карамазовы”), и почему именно он считает не самый роман, имевший такой успех даже до окончания его, важным, а эту легенду, он объяснил мне вот что. Он тему этой легенды, так сказать, выносил в душе своей почти в течении всей жизни и желал бы ее именно теперь пустить в ход, так как не знает, удастся ли ему еще что-либо крупное напечатать”.
Ну, а закончить работу о “Легенде о Великом инквизиторе” и ее месте в романе Ф.М.Достоевского “Братья Карамазовы” хотелось бы словами Антанаса Мацейны, который в первой части свой трилогии “Смятенное сердце” пишет: “Ф. М. Достоевский считал свою легенду «Великий инквизитор» самым лучшим своим произведением. Действительно, в этой легенде – весь Достоевский: со своей диалектикой, со своей концепцией человека, со своим мироощущением. То, что в других произведениях разбросано, рассеяно, то, что в них только обозначено, но не развито, здесь выступает в великолепном единстве и полноте. Все нити творчества Достоевского, ранее разрозненные, здесь соединяются, создавая замечательное полотно. Все его идеи соединяются в один поразительный силы образ. Легенда «Великий инквизитор» становится вершиной творчества Достоевского. Хотелось бы привести еще одну цитату на этот раз из письма И.Н.Крамского П.М.Третьякову: “После Карамазовых (и во время чтения) несколько раз я с ужасом оглядывался кругом и удивлялся, что все идет по-старому и что мир не передвинулся на своей оси. Казалось: как после семейного совета Карамазовых, у старца Зосимы, после “Великого Инквизитора” есть люди, обирающие ближнего, есть политика, открыто исповедующая лицемерие, есть архиереи, спокойно полагающие, что дело Христа своим чередом, а практика жизни своим”.
(пока оценок нет)
Загрузка...