Тендряков – краткое содержание рассказов

Кончина

Действие разворачивается в селе Пожары колхоза «Власть труда». Народ собирается у дома умирающего председателя. Евлампий Никитич Лыков был знаменит не только в области, но и в стране. Все понимают, что грядут перемены, и вспоминают те тридцать лет, что Лыков возглавлял колхоз.

Появляется и уже пять лет не выходивший из избы старик Матвей Студенкин, первый председатель. Это он проводил в селе коллективизацию, организовал коммуну. Сторонников у коммуны сначала было немного, но собралась вокруг него «голосистая бедняцкая вольница», неожиданно поддержал молодой, быстро разбогатевший Иван Слегов. Целью Студенкина было «бить контру», а не налаживать новое хозяйство. Он сидел в правлении, а мужики не хотели работать в поле. Кулаки пытались убить его, но по ошибке вместо него в бане заживо сожгли жену. Он же насильно сгонял всех в колхоз. Но когда пришло время выбирать председателя новообразовавшегося колхоза, выбрали не его, а его помощника Пийко Лыкова. С тех пор тот и возглавлял колхоз, а Матвей Студенкин работал потом конюхом. Теперь его вряд ли кто и помнил.

Приходит к умирающему и второй после него человек в колхозе, бухгалтер Иван Иванович Слегов. Когда-то он сам мечтал принести счастье родному селу. Вернувшись домой после гимназии, когда в селе царила послереволюционная разруха, он сумел разбогатеть, совершив невероятный для деревни обмен лошади на поросёнка, и стал разводить свиней. Но ему хотелось счастья и богатства для всех. Потому он и вступил в колхоз. Однако мужики ему не верили. Его породистый скот погиб в колхозе, да и сам Иван уже не имел того вида, что прежде. Тогда он решил отомстить — поджечь колхозную конюшню. Но на месте преступления его застал председатель и огрел оглоблей, а потом сам же отвёз в больницу. Рассказывать никому не стал, а взял Ивана, у которого был перебит позвоночник, к себе в счетоводы. Так всю жизнь и просидел калека в правлении колхоза.

С мудрым хозяйствованием Ивана и лыковским подходом к людям они в первый же год добились урожая. У колхоза был хлеб, когда вокруг свирепствовал голод. Излишки сразу же пошли в обмен на кирпичи для коровника, постепенно закладывались основы колхозного благосостояния.

Пийко умел с нужными людьми общий язык находить. Но нашёлся и у него враг — секретарь райкома Чистых. Он собрался было снять Лыкова с должности. Но тут состоялось крупное областное совещание колхозников, где Лыкову удалось отличиться. Потом — съезд колхозников-ударников в Москве, даже на фотографию с самим товарищем Сталиным пролез. Но оказалось, что все могущественные друзья Лыкова — враги народа. Чистых и под него клин подбивал, да сам угодил в лагеря. Лыков вышел победителем, его стали бояться.

Неожиданно у смертного одра председателя разгорается скандал. Вечно тихая и молчаливая жена Лыкова Ольга обрушивается на пришедшую прощаться секретаршу Альку Студенкину, бывшую любовницу председателя, а ныне его «сводню». Пока происходит скандал, Лыков умирает. Иван Слегов спорит о замене с заместителем Лыкова, сыном того самого Чистых, Валеркой, когда-то пойманным на воровстве, но прощённым и служившим Лыкову верой и правдой. Слегов называет человека, чьё имя нельзя произносить в этом доме, племянника председателя, Сергея Лыкова.

Этого человека все считали удачливым. Счастливое детство в богатом дядином колхозе. Потом война, и тоже повезло — за всю войну ни одной царапины. Когда вернулся, колхоз отправил его в Тимирязевскую академию учиться на агронома: дядя хотел иметь в колхозе своего кандидата наук, а то и профессора. Но, отлично отучившись два курса, Сергей вернулся домой, спасать соседнюю деревню, в которой царил голод. В это время как раз укрупняли колхозы, и соседняя Петраковская вошла во «Власть труда». Сергей попросился туда бригадиром. Бригада была переведена на хозрасчёт — за помощь в технике и семенном зерне они должны были расплачиваться из урожая. Но Сергею удалось заронить надежду в души баб, которые уже много лет ничего не видели в жизни. И произошло чудо — хлеб в Петраковскои уродился лучше, чем в Пожарах. Тут и заметил его Иван Слегов, увидел в нем себя молодого. Но Сергей не боялся, что его не поймут, потому что не на свои силы рассчитывал, не себя народным героем считал, а в баб петраковских верил. «Фитиль без лампы гореть не будет».

Но на следующий год дядя Евлампий во время сева снял с Петраковской технику. Сев был завален. Сергей с бригадиров был переведён в помощники бригадира, а надежды петраковцев угасли, и кажется, навсегда. Сергей заливал горе водкой. В это время вспыхнула его любовь к бывшей помощнице Ксюше Щегловой. Он хотел уехать, но она не могла оставить мать и просила Сергея повиниться перед дядей. Выхода не было. Причиной неожиданной счастливой развязки становится дядино увлечение Ксюшей. Поединок дяди и племянника перерастает в рукопашную Сергея с шофёром и холуём председателя Лехой Шабловым: обычно именно так решались проблемы в Пожарах. Силы были неравные, и Сергей оказался в канаве без сознания. Пришлось вытерпеть и дядино презрение: пьяным в канаве валяешься. Но узел развязался — Ксюша переехала в Петраковскую.

Умирает Евлампий Лыков. В ту же ночь умирает и Матвей Студенкин. Одна остаётся Алька Студенкина. Сыновья председателя, по обыкновению напившись пьяными, в ту же ночь топорами забивают верного холуя Леху Шаблова, когда-то высекшего старшего сына посреди улицы за непочтение к отцу. Рекомендуя Сергея, заканчивает свою карьеру Слегов. Колхоз хоронит председателя. Но бой не кончен, с умершими тоже приходится спорить. И Сергею вести этот бой.

? Оцените пересказ

Мы смотрим на ваши оценки и понимаем, какие пересказы вам нравятся, а какие надо переписать. Пожалуйста, оцените пересказ:

Владимир Тендряков – Находка

Владимир Тендряков – Находка краткое содержание

Находка – читать онлайн бесплатно полную версию (весь текст целиком)

Старший инспектор рыбнадзора Трофим Русанов, по прозвищу Карга, возвращался с Китьмаревских озер.

Стояла гнилая осень, машины не ходили. Пришлось шагать прямиком, восемнадцать километров до Пушозера через лес — не впервой.

На берегу Пушозера живет знакомый лесник. Он перевезет его на другой берег — на веслах каких-нибудь километра два и того меньше, а там — обжитой край, не эта дичь несусветная. Там — село Пахомово, гравийная дорога среди лугов и полей до самого райцентра.

День, заполненный промозглой сыростью, так и не разгорелся. С самого утра тянулись унылые сумерки. Сейчас, к вечеру, он не угасал, а скисал.

Тупой равнодушной свинцовостью встретило Трофима озеро. Хилые облетевшие кусты, темный хвостец у топких берегов и где-то за стылой, обморочно неподвижной гладью — мутная полоса леса на той стороне.

В сыром воздухе запахло дымом. Трофим сначала заметил черный раскоряченный баркас, до бортов утонувший в хвостеце, и через шаг, на берегу у костра, — людей в брезентовых плащах и рыбацких, мокро лоснящихся робах.

«Должно быть, пахомовские. Ловко подвернулись — сразу и перебросят через озеро, долго ли им…» -Трофим направился на костер. Его заметили, к нему повернули головы…

Но по тому, как полулежавший рыбак резко сел, по тому, как напряженно застыли остальные, по их замкнутым лицам, настороженно направленным глазам он почувствовал: «Эге! Пахнет жареным…» Как у старой охотничьей собаки, которой уже не доступен азарт, появляется лишь вошедшее в кровь мстительное чувство при виде дичи, так и Трофим Русанов испытал в эту минуту злорадный холодок в груди: «В чем-то напаскудили, стервецы. Ишь, рожи вытянулись». Исчезла в теле усталость, расправились плечи, тверже стал шаг, и лицо само по себе выразило сумрачную начальническую строгость.

Он не умел задумываться, но взгляд на мир имел твердый — не собьешь. Нужно соблюдать закон, а так как из года в год приходилось сталкиваться, что рыбаки-любители норовили пользоваться запрещенной снастью, рыбаки из артелей сбывали на сторону рыбу, в колхозах приписывали в сводках, в сельсоветах за поллитра покупались справки, то он сделал простой и ясный вывод — все кругом, все, кроме него, Трофима Русанова, жулики. Он мог целыми неделями не ночевать дома, спать в лодке, прятаться в кустах, высматривать, выслеживатьлишь бы уличить в незаконности. К нему прилипла кличка Карга, ему порой высказывали в глаза, что о нем думают, а Трофим отвечал: «Не хорош. Коли б все такие нехорошие были — жили б, беды не знали. Эх, дрянь парод, сволочь на сволочи…»

Он подошел к рыбакам. Трещал костер, над огнем, перехваченный за ушки проволокой, висел чугунный бачок, в нем гуляла буйная пена. К дыму костра примешивался вкусный, вытягивающий слюну запах наваристой ухи.

— Здорово, молодцы! — поприветствовал Трофим.

Пожилой рыбак — из жестяно-твердого брезента торчит сморщенное щетинистое лицо — отвел в сторону слезящиеся от дыма глаза, ответил сдержанно:

— Здорово, коли не шутишь.

— А запашок-то царский…

Парень — исхлестанная ветром и дождем широкая физиономия, словно натерта кирпичом, вымоченно-льняная челка прилипла ко лбу, глаза голубовато-размыленные, с наглым зрачком — пододвинулся.

— Садись, угостим, раз позавидовал. Трофим был голоден (днем на ходу, под елкой перехватил кусок хлеба), от запаха сладко сжималось в животе, но он с непроницаемо-сумрачным лицом нагнулся, приподнял палку, переброшенную через рогульки, вгляделся в уху.

— Ты — бригадир? — спросил Трофим старика в брезентовом плаще.

— Знаешь же, чего и спрашиваешь, — с ленивой неприязнью ответил тот.

— Климов, кажись, твоя фамилия?

— Значит, мне на тебя придется документик нарисовать… Чтоб рассмотрели и наказали.

— А оскорбления мы особо отметим. Не меня оскорбляешь, а закон.

— Не дури, отец, — вступился парень. — Велика беда — рыбешку в уху сунули. Мед сливать да пальцы не облизать!

— Вот-вот, мы по пальцам. Подлизывай то, что положено. Сегодня в котел, завтра — на базар. Знаем вас. Ну-кося.

Ценные породы — семгу, сигов — рыбакам-любителям запрещалось ловить совсем. Рыболовецкие же артели обязаны сдавать государству каждую пойманную семгу, каждого сига. Таков закон. Но кто полезет проверять артельный котел. То, что после улова в уху шли не окунь, не щука, не лещ или плотва, этот вездесущий плебс озерных и речных вод, а благородные, — считалось обычным: «Мед сливать да пальцы не облизать». Даже инспектора рыбнадзора снисходили: пусть себе, — но не Трофим Русанов. И он знал, что, если составить форменную бумагу, пустить ее дальше, — отмахнуться будет нельзя. Каждого, кто отмахнется, попрекнут в попустительстве. Знали это и рыбаки. Они угрюмо молчали, пока Трофим, присев на корточки, огрызком карандаша выводил закорючки на бланке.

— Значит, все, — поднялся он, смахивая ладонью вытравленную дымом слезу из глаза. — Так-то, по справедливости.

Старик, продернув щетинистым подбородком по брезентовому вороту, произнес:

— Молчал бы. А то обгадит да покрасуется — по справедливости.

Парень недобро сощурил наглые глаза.

— Может, теперь сядешь, незаконной ушицы отведаешь? Накормим.

Слова старика не задели Трофима — привык, не без того, каждый раз — встреча с ощупкой, расставание со злобой, и, если б не парень с его ухмылкой и прищуром, он бы с миром ушел. Но парень издевался, и Трофим решил показать себя — пусть знают. Еще шире развел плечи, свел туже брови под шапкой, нутряным, спокойным голосом объявил:

— Нет, парень, ушицы этой и ты не отведаешь. Не положено.

Шагнул к костру, сапогом сбил с рогулек палку, перевернул бачок. Костер разъяренно затрещал, густой столб белого дыма, закручиваясь, пошел вверх. Сытный запах, казалось, залил мокрый унылый мир с чахоточными елочками, перепутанными кустами, хвостецом и замороженно застойной водой озера.

— Не положено. Шалишь.

Рыбаки не двинулись. Старик холодно, без удивления и злобы глянул Трофиму в лоб. А парень, опомнившись, вскочил, невысокий, нескладно широкий в своей прорезиненной куртке и сапогах до паха, лицо в парной красноте, кулаки сжаты.

— Но-но…— Трофим тронул приклад ружья.

Парень стоял, мутновато-светлыми, бешеными глазами разглядывал Трофима.

Тот был выше парня, едва ли не шире в плечах, лицо обветренное, не в морщинах, а в складках, глубоких, крепких, чеканных, вызывающих по первому взгляду уважение, — бабы тают от таких по-мужицки породистых лиц. Топорщится замызганный плащ поверх ватника, рука лежит на прикладе.

“Хлеб для собаки” – краткое содержание рассказа Владимира Тендрякова

Биография писателя

Владимир Федорович Тендряков — знаменитый советский писатель, родившийся в маленьком селе в Вологодской области. Отец мальчика работал прокурором. Владимир много читал и отлично учился в школе. Окончание школьного образования выпало на начало Великой Отечественной войны. Юноша отправился на военную службу в ряды Красной Армии и его послали обучаться на радиста, где он получил звание сержанта. Участвовал в боевых действиях с 1942 года. Получив два ранения под Харьковом и Сталинградом, его комиссовали, и Владимир отправился домой.

В тылу работал школьным военруком, затем секретарем районного комитета комсомола. После завершения войны переехал в Москву, чтобы получить образование, поступил во ВГИК. После года обучения перевелся в литературный институт, который с успехом закончил. Первое сочинение было издано, когда Владимиру исполнилось 25 лет. Он являлся корреспондентом всех популярных газет Советского Союза.

Среди известных рассказов Тендрякова можно выделить следующие:

• «Не ко двору».
• «Три мешка сорной пшеницы».
• «Ухабы».
• «Апостольская командировка».
• «Ненастье».
• «За бегущим днем».
• «Расплата».
• «Шестьдесят свечей».
• «Хлеб для собаки».
• «Путешествие длиной в век».

О писателе «коллеги по цеху» не один раз говорили как о человеке, который способен на поступки, требующие большого гражданского мужества. Тендряков защищал ученого и диссидента Медведева, помогал Твардовскому, который протестовал против установления нового редакторского руководства «Нового мира».

Писатель в своих рассказах обращался к людям с актуальными проблемами советских жителей. В его изложениях отражаются печальные последствия событий довоенного периода. Так, прослеживая анализ «Хлеба для собаки», можно увидеть, что этот рассказ посвящается теме голода, который охватил множество регионов СССР в 30-х годах. Ужасные события видны глазами ребенка, именно их и пересказывает автор.

Содержание произведения

Детство поэта проходило в безрадостный период после окончания революции. Тендряков видел людей, которые недоедают, жертв репрессий. Непосредственно Владимир все детские годы провел в достатке, однако то, что писатель увидел, отложилось тяжелым камнем на его сердце, а после, через определенное время, легло в основу главной мысли «Хлеба для собаки».

События, описанные в произведении, случились в 1933 году. Именно в это время за границу было вывезено более десяти тысяч тонн пшеницы. Лишь на Украине в разгар голодомора умерло приблизительно три-четыре миллиона людей.

Все главы этого произведения можно изложить по пунктам:

1. Гибель в березовой роще.
2. Окружающий мир после нас.
3. Голод везде.
4. Хлеб для куркулей.
5. Уходите кровопийцы.
6. Вылечить жалость.
7. Самое голодное создание.

Гибель в березовой роще

Описанные события начинают происходить в 33-х годах, когда отмечается разгар голодомора. Однако каких-то конкретных действий еще нет. В произведении автор описывает ужасные события, где свидетелями являются дети. В маленькой деревушке около привокзального здания находится небольшая березовая роща. Тут в мучениях умирают куркули — раскулаченные люди, у которых не получилось доехать до места ссылки.

В произведении, как правило, встречаются все безымянные персонажи. Главный герой рассказа — это мальчик, который вырос в благополучной семье. Юноша точно так же, как и его друзья, часто приходит в березовый сквер. Тут детей приковывает отвратительная и ужасная картина. Взрослые пытаются обойти эту рощу стороной. Детей же в основном привлекает «животное любопытство». Они каменеют от брезгливости и ощущения страха, однако продолжают смотреть.

Куркули практически не похожи на обычных людей. Это до безобразия изуродованные и истощенные голодом существа. Одни пытаются прожевать березовую кору, другие едят землю. А есть люди, которые неожиданно становятся на ноги и хотят что-то прокричать, но извергают только жуткий хрип.

Окружающий мир после нас

Все население поселка сторонится березового сквера. Но начальник железнодорожной станции — служащий в форменной фуражке с красной окантовкой — в этом месте обязан стоять по долгу своей работы. Однажды он разворачивает голову в сторону малышей и обращается то ли к детям, то ли к самому себе, то ли к небесам с фразой: «Что за мир останется после нас? Они смотрят на смерть! Что вырастет из них?»

В чем состоит нравственный вопрос в произведении? Уже с первых страниц читатель начинает чувствовать жалостью к раскулаченным людям. Вроде бы, не так сложно помочь бедным куркулям, так как они погибают от голода на глазах граждан, которые пускай и не живут в роскоши и достатке, но имеют пищу и крышу над головой. Но в этом случае все не просто. Тема отзывчивости в рассказе писателем представляется в особом ракурсе. Иногда тяжело сдержаться от чувства сострадания. Но те, кто пожалел, берут ответственность, от которой в дальнейшем избавиться очень сложно.

Голод везде

Главный герой, имени которого писатель не указывает, естественно, шокирован таким ужасным зрелищем. Однако он был в определенном роде подготовлен к таким событиям, прекрасно зная о том, что его сверстники тоже голодают.

Именно по этой причине он отказывался брать на школьные занятия обеды. Однажды он увидел картину, которую не смог забыть. Девушка, держа в руках, несла домой молоко, но случайно поскользнулась и банка разлетелась на части. Она упала на колени и начала горько плакать. А после вычерпывала ложкой из следа от копыта находящееся в нем молоко. Без жадности, не торопясь, с какой-то страшной смиренностью. Главный герой не понимал, что такое голод, однако ему довелось видеть, как сильно страдают от него окружающие.

Хлеб для куркулей

Мальчик принимает решение начать делиться едой с «самым, самым голодным, даже если этот человек враг». Для чего необходимо только пойти в березовую рощу и протянуть руку с хлебом — тут он уж не ошибется. Но он осознавал, что необходимо делать это украдкой.

У героя получилось незаметно от матери спрятать остатки еды, которые остались после обеда. Налетев на одного из шатающихся по селу от голода куркулей, таких еще называли «слонами», он дал ему хлеб и пообещал завтра дать еще. Главный персонаж был счастлив, что смог помочь человеку выжить очередной день.

На второй день мальчик принес на пустырь все, что смог сэкономить во время обеда. Но у него так и не получилось отдать «слону» обещанный хлеб. Дорогу ему загородила изувеченная каким-то заболеванием женщина, которую прозвали Отрыжка. Она умоляла отдать еду ей для умирающего от голода сына. Герой передал ей всю еду и, так и не дойдя до березняка, развернулся назад домой.

Уходите, кровопийцы

На следующий день мальчик увидел, что около калитки стоял «знакомый слон». Подождав, пока мать уйдет, он раздобыл бедняге небольшое количество хлеба и картошки. От него герой узнал, что Отрыжка бездетна.

Свидетелем общения являлся его отец. Мальчик любил его, гордился им (отец был героем революции) и очень сильно переживал, что если он узнает о помощи сына врагам народа, то предъявит ему предательство. Однако отец только сказал, что у страны не хватит для всех хлеба — «чайной ложкой море нельзя вычерпать».

Через время герой попадает «в полнейшую осаду» — около его дома, прознав про доброту юноши, начали появляться «слоны», которые просили о кусочке хлеба. Когда они его плотно обступили кольцом и начали требовать пищу, у мальчика случилась истерика. Он закричал: «Уходите! Кровопийцы! Гады! Сволочи!».

Вылечить жалость

Насколько эмоционально и сильно описан случившийся эпизод! Какими часто используемыми в обиходе и понятными словами автор лишь в нескольких фразах передает срыв мальчика, его протест и страх, которые соседствуют с безнадежностью и смирением обреченных на гибель людей. Именно за счет удивительно точно подобранных слов в сознании читателя необычайно ярко появляется картинка, о которой рассказывает Тендряков.

Исцелился ли полностью после этого мальчик? Да, после этого он больше ни разу не вынес бы ни кусочка хлеба стоящему возле его калитки исхудавшему и умирающему «слону». Но успокоилась ли при этом его совесть? Герой начал плохо спать по ночам, он раздумывал: «Я плохой мальчик, я ничего не могу с собой сделать — жалею врагов народа!». И он все время думал, что его обед смог бы спасти несколько человек.

Самое голодное создание

Но вот в произведении появляется собака. «Неожиданно снизу, под крыльцом, как бы из ниоткуда появилась собака. У нее была взъерошенная на спине и боках, серыми клочками шерсть и тусклые пустынные, какие-то не промыто желтые глаза». Именно она оказалась самым голодным созданием в селе.

Герой находит в этом животном спасение. Начиная подкармливать этого голодного пса, мальчик осознает, что «не облезшую от голода собаку кормил я хлебом не ее, а свою совесть. Не могу сказать, чтобы моей совести настолько уж нравилась такая подозрительная еда. Моя совесть еще была воспалена, но не настолько сильно, чтобы быть опасной для жизни».

Произведение завершается печально. «В этом месяце застрелился начальник вокзала, которому приходилось находиться около березовой рощи. Он не смог догадаться найти себе несчастного пса, чтобы ежедневно его кормить, отрывая от себя кусок хлеба».

Тендряков смог передать не только свои воспоминания из детства, но и вызвать сопереживание и сострадание в душах читателей. Произведение показывает огромную пропасть между настоящим, живым участием человека и холодным идейным миром. Человечность сможет проявиться лишь в сочувствии, переживании, сострадании к определенному живому созданию.

Тендряков поставил читателей пред выбором: жить по совести, нравственным правилам, сопереживая и сострадая, либо заботиться лишь о собственном благосостоянии.

Произведение Тендрякова не позволяет читателю остаться равнодушным, и такие рассказы необходимы. Писатель пытается донести мысль, что любому человеку нужно отвечать за собственные поступки, быть внимательным ко всем живым созданиям и ответственным перед людьми и своей совестью.

Художественные образы

Произведение читается удивительно легко, глава за главой преодолевается с небольшими усилиями у читателя, которого автор уводит все дальше и дальше, вглубь собственных воспоминаний. Нелепые образы, бессмысленные выражения, оксюмороны, возникающие в мыслях героя, не допускают шока у читателей или людей, которые слушают рассказ онлайн. Вот несколько примеров из произведения Тендрякова:

• «…пошла прочь, как тонущая лодка, накрененная набок», а из нутра героя «…рыдающим галопом вырвался дикий и чужой голос…»;
• «…сминая серебристы голос кукушки…», «девушка, чью судьбу и тело покорежил бесполезный конвейер жизни»;
• «щедра без устали», «шум от колес повозки разрывает тишину».

Последние слова поэта, как приговор всем, кто еще может сострадать: «…мне вполне хватало того, что я кого-то подкармливаю, поддерживаю жизнь существа, так, и сам имею право жить и есть. Истощенную от голода собаку кормил не я хлебом, а собственную совесть».

В современном мире, в котором пропасть между социальным классом только увеличивается, никогда не потеряет актуальность рассказ Тендрякова. Что делать, если не можешь один к лучшему изменить мир? Кто именно тот, которому больше всех требуется помощь? Как протянуть эту самую руку помощи? После прочтения «Хлеба для собаки» каждый найдет ответы на вопросы и договорится с собственной совестью.

Кончина, Тендряков Владимир Федорович

Краткое содержание, краткий пересказ

Краткое содержание повести

Действие разворачивается в селе Пожары колхоза “Власть труда”. Народ собирается у дома умирающего председателя. Евлампий Никитич Лыков был знаменит не только в области, но и в стране. Все понимают, что грядут перемены, и вспоминают те тридцать лет, что Лыков возглавлял колхоз.

Появляется и уже пять лет не выходивший из избы старик Матвей Студенкин, первый председатель. Это он проводил в селе коллективизацию, организовал коммуну. Сторонников у коммуны сначала было немного, но собралась вокруг него “голосистая бедняцкая вольница”, неожиданно поддержал молодой, быстро разбогатевший Иван Слегов. Целью Студенкина было “бить контру”, а не налаживать новое хозяйство. Он сидел в правлении, а мужики не хотели работать в поле. Кулаки пытались убить его, но по ошибке вместо него в бане заживо сожгли жену. Он же насильно сгонял всех в колхоз. Но когда пришло время выбирать председателя новообразовавшегося колхоза, выбрали не его, а его помощника Пийко Лыкова. С тех пор тот и возглавлял колхоз, а Матвей Студенкин работал потом конюхом. Теперь его вряд ли кто и помнил.

Приходит к умирающему и второй после него человек в колхозе, бухгалтер Иван Иванович Слегов. Когда-то он сам мечтал принести счастье родному селу. Вернувшись домой после гимназии, когда в селе царила послереволюционная разруха, он сумел разбогатеть, совершив невероятный для деревни обмен лошади на поросенка, и стал разводить свиней. Но ему хотелось счастья и богатства для всех. Потому он и вступил в колхоз. Однако мужики ему не верили. Его породистый скот погиб в колхозе, да и сам Иван уже не имел того вида, что прежде. Тогда он решил отомстить — поджечь колхозную конюшню. Но на месте преступления его застал председатель и огрел оглоблей, а потом сам же отвез в больницу. Рассказывать никому не стал, а взял Ивана, у которого был перебит позвоночник, к себе в счетоводы. Так всю жизнь и просидел калека в правлении колхоза.

С мудрым хозяйствованием Ивана и лыковским подходом к людям они в первый же год добились урожая. У колхоза был хлеб, когда вокруг свирепствовал голод. Излишки сразу же пошли в обмен на кирпичи для коровника, постепенно закладывались основы колхозного благосостояния.

Пийко умел с нужными людьми общий язык находить. Но нашелся и у него враг — секретарь райкома Чистых. Он собрался было снять Лыкова с должности. Но тут состоялось крупное областное совещание колхозников, где Лыкову удалось отличиться. Потом — съезд колхозников-ударников в Москве, даже на фотографию с самим товарищем Сталиным пролез. Но оказалось, что все могущественные друзья Лыкова — враги народа. Чистых и под него клин подбивал, да сам угодил в лагеря. Лыков вышел победителем, его стали бояться.

Неожиданно у смертного одра председателя разгорается скандал. Вечно тихая и молчаливая жена Лыкова Ольга обрушивается на пришедшую прощаться секретаршу Альку Студенкину, бывшую любовницу председателя, а ныне его “сводню”. Пока происходит скандал, Лыков умирает. Иван Слегов спорит о замене с заместителем Лыкова, сыном того самого Чистых, Валеркой, когда-то пойманным на воровстве, но прощенным и служившим Лыкову верой и правдой. Слегов называет человека, чье имя нельзя произносить в этом доме, племянника председателя, Сергея Лыкова.

Этого человека все считали удачливым. Счастливое детство в богатом дядином колхозе. Потом война, и тоже повезло — за всю войну ни одной царапины. Когда вернулся, колхоз отправил его в Тимирязевскую академию учиться на агронома: дядя хотел иметь в колхозе своего кандидата наук, а то и профессора. Но, отлично отучившись два курса, Сергей вернулся домой, спасать соседнюю деревню, в которой царил голод. В это время как раз укрупняли колхозы, и соседняя Петраковская вошла во “Власть труда”. Сергей попросился туда бригадиром. Бригада была переведена на хозрасчет — за помощь в технике и семенном зерне они должны были расплачиваться из урожая. Но Сергею удалось заронить надежду в души баб, которые уже много лет ничего не видели в жизни. И произошло чудо — хлеб в Петраковскои уродился лучше, чем в Пожарах. Тут и заметил его Иван Слегов, увидел в нем себя молодого. Но Сергей не боялся, что его не поймут, потому что не на свои силы рассчитывал, не себя народным героем считал, а в баб петраковских верил. “Фитиль без лампы гореть не будет”.

Но на следующий год дядя Евлампий во время сева снял с Петраковской технику. Сев был завален. Сергей с бригадиров был переведен в помощники бригадира, а надежды петраковцев угасли, и кажется, навсегда. Сергей заливал горе водкой. В это время вспыхнула его любовь к бывшей помощнице Ксюше Щегловой. Он хотел уехать, но она не могла оставить мать и просила Сергея повиниться перед дядей. Выхода не было. Причиной неожиданной счастливой развязки становится дядино увлечение Ксюшей. Поединок дяди и племянника перерастает в рукопашную Сергея с шофером и холуем председателя Лехой Шабловым: обычно именно так решались проблемы в Пожарах. Силы были неравные, и Сергей оказался в канаве без сознания. Пришлось вытерпеть и дядино презрение: пьяным в канаве валяешься. Но узел развязался — Ксюша переехала в Петраковскую.

Умирает Евлампий Лыков. В ту же ночь умирает и Матвей Студенкин. Одна остается Алька Студенкина. Сыновья председателя, по обыкновению напившись пьяными, в ту же ночь топорами забивают верного холуя Леху Шаблова, когда-то высекшего старшего сына посреди улицы за непочтение к отцу. Рекомендуя Сергея, заканчивает свою карьеру Слегов. Колхоз хоронит председателя. Но бой не кончен, с умершими тоже приходится спорить. И Сергею вести этот бой.

Владимир Тендряков – Рассказы радиста

99 Пожалуйста дождитесь своей очереди, идёт подготовка вашей ссылки для скачивания.

Скачивание начинается. Если скачивание не началось автоматически, пожалуйста нажмите на эту ссылку.

Описание книги “Рассказы радиста”

Описание и краткое содержание “Рассказы радиста” читать бесплатно онлайн.

Владимир Федорович ТЕНДРЯКОВ

Давно вышли из строя старушки 6-ПК, про которых радисты говорили: “Шесть-пэка натрет бока”, – полк получил новые радиостанции. Меня назначили начальником одной из них.

Есть начальник, есть поблескивающий ручками на панели управления благородно-серый инструмент 12-РП в двух упаковках. Не хватало лишь подчиненного штата.

Положено три радиста, но где там три. Сняты с полевых кухонь помощники поваров – меняй черпак на винтовку, иди в роту, окапывайся, стреляй. А помощника-то повара радистом не поставишь.

Хожу в начальниках, оглаживаю рацию, надоедаю своему непосредственному начальству – командиру радиовзвода лейтенанту Оганяну:

– Ну, двоих выхлопочи.

Оганян молчит, напускает на себя значительность. Он и сам хотел бы троих. Одна надежда – Оганян упрям, авось переупрямит.

У нашей землянки появляется парень – плотноват, плечист, с вылравочкой бывалого вояки, лицо кругло и румяно, как домашний пирог, и по всему лицу от уха до уха растеклась улыбка – предел добродушия, – чуть-чуть приправленная снисходительностью. Улыбается, словно говорит: “Не тушуйся, я – парень простой. “

А я и не собираюсь тушеваться – как-никак начальник, не хватай голой рукою.

– Не солнышко, а Солнышков, фамилия моя такая. Зовут Виктором.

А физиономия лучится улыбочкой. При такой физиономии да такая фамилия – ну и ну, попадание в яблочко.

Я веду улыбчивое Солнышко к зуммерному столу.

Мы уже давно стоим в обороне, не только выкопали землянки с накатами, не только пробили от землянки к землянке тропинки, но даже соорудили перед своим входом такую роскошь, как зуммерный стол с ключами и гнездами для наушников. За этим столом мы время от времени тренируемся в приеме и передаче “морзянки”. Время от времени, не насилуя себя, так как наш лейтенант Оганян покладист, считает, что фронт и без того тяжел, незачем излишне обременять солдата.

Солнышко сел за стол, покосился на ключи, но улыбается так, словно я не будущее его начальство, а милейшая теща, собирающаяся поставить перед ним масленые блины и забористый первачок.

– Ты работал радистом?

– Батальонным? Полковым? В артиллерии?

Ответы мгновенны, никакого раздумья, взгляд прям, открыт, добр, и ни на секунду не сходит задушевная улыбочка с полных губ.

О “катюшах” в окопах рассказывают легенды. И всякий, кто хоть как-то был связан с этим таинственным и могучим оружием, сам легендарен для пехотинца. Вот ведь где побывал парень, хотя я бы предпочел, чтоб он пришел ко мне с флота или из авиации – там классные радисты.

– На ключе работал?

– На ключе. Вот на этой штуке.

Не так-то просто оценить мастерство, скажем, бухгалтера или артиллериста. Надо долго испытывать, приглядываться, да и после этого не всегда-то появляется твердая уверенность – справляется на “пять” или вытягивает на “тройку”. Но мастерство радиста узнается сразу и с математической точностью, стоит только задать вопрос. И я его задал:

– Сколько групп принимаешь?

– Сколько групп цифрового текста на слух.

И впервые Солнышко на секунду замялся, но только на секунду, не больше.

– Сколько? Да сорок.

На меня напала робость. А вдруг – да, чем черт не шутит. Лучшие наши дивизионные радисты принимали тогда на слух двадцать три пятизначных группы в минуту. Двадцать три – лучшие! А я, обученный впопыхах за какой-нибудь месяц в школе младших командиров, я, от природы не блиставший способностями, один из тех, кому “медведь на ухо наступил”, принимал всего восемь групп, ну, при удаче и усердии – девять. Сорок! Я даже не знал, существуют ли такие виртуозы. Наверно, существуют. Вдруг да редчайший экземпляр сидит передо мной, глядит счастливыми глазками мне в зрачки, улыбается: ничего, мол, не тушуйся, я – парень простой.

– Вы. – Начальническая спесь слетела с меня, я стал заикаться от уважения. – Вы не ошиблись?

– Ну, может, не сорок, может, двадцать. Точно не помню.

– Может, пять или четыре? – спросил я.

– Может, и пять, – охотно согласился он.

Я сердито уставился на него, а он глядел невиннейше, глядел и улыбался, и в его улыбке – все то же: “Ты не тушуйся, сам видишь: я – парень простой”.

И я не выдержал гонора, расхохотался. Счастливо засмеялся и он.

– Ну, ладно, скажи: кем был?

– Минометчиком. Командиром батареи быть приходилось.

Ну уж нет, теперь меня так просто не купишь – был бы командиром, хоть какие-то знаки различия на петлицы нацепили бы, а они чисты.

– Вот этому верю. Раз плиту таскал, будешь таскать и рацию. Спина, вижу, крепкая.

Я ведь знал, что мне все равно другого не дадут, выбирать не приходится.

Так у меня появился подчиненный – первый и единственный в жизни, других не имел.

Из всей радистской премудрости Витя Солнышко усвоил на слух лишь две цифры – “двойку” и “семерку”. Первая напоминала по звуку фразу: “Я на горку шла. “, последняя – “Дай, дай закурить. ” Но в нем сразу же открылся талант – быть там, где его не ждали.

В первый же день моего начальствования я высунув язык бегал по штабу полка, искал своего подчиненного. Был на кухне, был в землянке связных, сбегал в тыл к обозникам, всюду спрашивал:

– Не видали Солнышка?

– Задери голову. Вон же висит, никуда не упало.

Наконец я рванулся к телефонистам, чтоб обзвонить все штабы батальонов, и увидел рядом с дежурным по коммутатору его, Солнышко, как всегда счастливо улыбающегося.

На другой день я встал пораньше, чтоб мой подведомственный штат не успел испариться, поднял с нар:

– Идем, буду учить, как разворачивать рацию.

Вышли в степь. Я стал показывать, как укреплять шесты, как разбрасывать усы антенны. Витя Солнышко потел, усердно бегал вокруг меня, присаживался у развернутой радиостанции, а я колдовал с высокомерным видом древнеегипетского жреца:

– “Тюльпан”! “Тюльпан”! “Тюльпан”! Я – “Клевер”! Я – “Клевер”! Как слышишь? Как слышишь? Даю настройку: раз, два, три, четыре, пять. Пять, четыре, три, два, один. Как слышишь? Я – “Клевер”! Прием.

Щелчок переключателя, шорох и хруст в наушниках, а затем буйно-напористый голос с полковой радиостанции:

– “Клевер”! “Клевер”! Я – “Тюльпан”! Слышу вас хорошо. Прием.

И Витя Солнышко восторженно шлепал себя по ляжке:

– Ах ты, кузькина мать! Аж в ухо бьет.

Неудивительно – полковая радиостанция находилась в каких-нибудь пятистах шагах от нас.

Наконец я доверил Вите Солнышку микрофон, приказал:

– Сам установи связь.

Солнышко решительно взялся за дело:

– “Клевер”! “Клевер”! Эх, так твою перетак! Спутал. “Тюльпан”! “Тюльпан”! – заорал он на всю степь. – Как слышишь?!

– Слышу, дай бог. Даже без рации, – последовал ответ.

– Вот ведь техника! – умилился Солнышко.

Когда я доверил Вите упаковку питания, он от усердия такого наплел, что чуть не сделал короткого замыкания. Мне пришлось долго ковыряться.

Наконец анодные батареи были прикреплены к своим клеммам, аккумулятор – к своим, я поднял голову:

– Напортачил. Ну, вот. Все в порядке.

Однако не все в порядке. Вити Солнышка не было на месте. Там, где он сидел, – лишь примятая полынь. А только что, минуту назад, я слышал над ухом его виноватое сопение.

Справа, слева, спереди, сзади нет – исчез! Степь пуста, только в стороне возятся незнакомые артиллеристы с пушкой.

– Эй! – крикнул я слабо. – Хватит в прятки играть! Вылезай!

Не тут-то было. Спрятаться можно только в сурчиную нору, – степь как блюдо. И меня охватило отчаяние – кого это мне подсунули? Что у него вместо пилотки – шапка-невидимка на башке?

Как ни совестно, а пришлось связаться с полковой рацией:

– “Тюльпан”! Я – “Клевер”! Не сбежал к вам Солнышко?

– “Клевер”! Я – “Тюльпан”! Опять закатилось? Сочувствуем. Здесь вроде не светит.

– “Тюльпан”! Я – “Клевер”! Буду сворачиваться.

– Сворачивайся, “Клевер”. Но как ты притащишься с двумя упаковками?

– Как-нибудь притащусь. Черт бы побрал помощника.

Я один свернул радиостанцию. Шесты, оттяжки, две упаковки по бокам я, груженный словно ишак, побрел к штабу с твердым намерением предстать перед лейтенантом Оганяном, потребовать: даешь другого!

Но едва я сделал пять шагов, как Солнышко вырос передо мной, потный, пыльный, с мазутным пятном на щеке, с широченной улыбкой – счастливый человек, не ведающий о своей вине.

– Артиллеристам помогал. В воронку ввалились.

И я непедагогично раскричался:

– Шалава! Ты и в бою такие нырки устраивать будешь? Сегодня же доложу! Полетишь к чертовой матери из радистов! С меня хватит. Пусть другие нянчатся!

Владимир Тендряков – Расплата

Владимир Тендряков – Расплата краткое содержание

Расплата читать онлайн бесплатно

В глубине дома номер шесть по улице Менделеева во втором часу ночи раздался выстрел. Дверь квартиры на пятом этаже распахнулась, из нее вырвалась растерзанная, простоволосая женщина с ружьем в руках, ринулась вниз по лестнице, кружа с этажа на этаж, задыхаясь в бормотании:

— Бож-ж мой. Бож-ж мой. Бож-ж-ж.

Спящий город уныло мок под дождем, расплывшиеся фонари, держа на себе громаду холодной и сырой ночи, уходили вдаль, в черную преисподнюю. Женщина с ружьем, отбежав от подъезда, остановилась, дико оглянулась.

Дождь вкрадчиво шептал, дом уходил в небо черной глыбой (темней дегтярной ночи), лишь с дремотной усталостью тускло светились окно над окном по лестничным пролетам да высоко, на пятом этаже, горели ясно и ярко еще два окна. Выстрел никого не разбудил.

Женщина издала стон и, прижимая ружье, бросилась по пустынной улице под фонарями, по лужам на асфальте, в кухонном развевающемся халатике, в тапочках на босу ногу:

— Бо-ож-ж мой. Бо-ож-ж.

Дверь квартиры, откуда выскочила женщина, стояла распахнутой, из нее на сумеречную лестничную площадку щедро лился ровный свет. В этот заполуночный час, когда все запоры замкнуты, одна семья старательно укрылась от другой, огромный дом от фундамента до крыши коченел в обморочной каталепсии, разверстая светоносная дверь могла бы испугать любого — вход в иной мир, в потустороннее, в безвозвратность! Но пугать было некого, все кругом спали…

В дверях появилась тень по-теневому бесшумно, тонкая, угловато-ломкая — насильственные, неверные движения незрячего существа. Человек-тень остановился на пороге, ухватился рукой за косяк. Казалось, его, потустороннего жителя, страшил этот оглушающе тихий, спящий мир. Наконец он собрался с духом и шагнул вперед — долговязый парнишка в майке и узких джинсах, тонкие ноги с неуклюжей журавлиной поступью.

Посреди лестничной площадки он снова остановился, недоуменно оглядываясь, — три двери были бесстрастно глухи. Парнишка судорожно вздохнул, двинулся дальше. Осторожно, робея, как слепой, вниз ощупью по ступенькам лестницы, шорох его шагов срывался вниз, на дно лестничного колодца.

Он спустился всего на один этаж, толкнул себя к обитой черным дерматином двери и встал, тупо уставясь. Тишина, сковывающая весь дом, сковала и его. Он слезно задремал стоя, минуту, может больше, не шевелился. Наконец с усилием выпрямился и нажал на кнопку. За обитой дверью, за глухой каменной стеной послышался въедливо живой звук звонка. Парнишка зябко передернул голыми плечами и снова оцепенел. Ни шороха, ни скрипа, тяжелое молчание дома. Он вновь заставил подняться непослушную руку, на этот раз звонок долго сверлил закованную в бетон тишину.

Смачно дважды щелкнул замок, дверь приоткрылась.

— Кто тут. — сиплый со сна, недоброжелательный мужской голос.

— Это я… — с конвульсивным выдохом.

Досадливое короткое кряканье, выразительное, как ругательство, и обреченное. Дверь распахнулась — твердый подбородок в суточной щетине, насупленный лоб, но выражение длинного, помятого сном лица брюзгливо-кислое и голос сварливый, нерешительный:

— Опять у вас кошачья свадьба?

— Василий Петрович, я… — У парнишки судорогой свело челюсти.

— Сами покою не знаете и другим не даете…

— Я отца убил, Василий Петрович!

Василий Петрович распрямился в дверях — в сиреневой трикотажной рубашке, узкоплечий, высокий, нескладно костистый, с заметным животиком, выступающим над полосатыми пижамными брюками. Он втянул в себя воздух и забыл выпустить, мелкие глаза стали оловянными, стылыми. А парнишка тоскливо отводил взгляд в сторону.

— Милицию бы вызвать, Василий Петрович…

И мужчина очнулся, рассердился:

— Милицию. Ты шуточки шутить среди ночи. Чего мелешь.

За спиной Василия Петровича всплеснулся вихревой шум, вспыхнул яркий свет, мелькнули пружинно вскинутые тонкие косички, бледное лицо в болевой гримаске, тонкая рука, стягивающая ворот халатика у горла.

Василий Петрович попытался загородить собой парнишку:

— Марш отсюда! Без тебя. Без тебя.

Коля молчал, гнул голову, прятал лицо.

— Сонька! Кому сказано — не суйся!

— Соня… Я — отца… Милицию бы…

— Папа, что он. Скажи, папа!

— Эдакое в чужой дом нести… Стыда у них ни на грош! — снова сварливо-бабье, беспомощное в голосе Василия Петровича.

Из глубины квартиры выплыла женщина в косо натянутом платье — спутанные густые волосы, лицо сглаженное, остановившееся, бескровная маска.

— Мама! — кинулась к ней Соня. — У них что-то страшное, ма-ма!

— Но почему он к нам? Что мы, родня ему близкая?

И мать Сони слабо вступилась:

— Да куда же ему идти, Вася?

Парнишка глядел в пол, зябко тянул к ушам голые плечи.

— Василий Петрович, в милицию… позвоните.

За спиной Василия Петровича мелькнули пружинные косички, повеяло ветерком от разметнувшихся пол халатика, Соня кинулась в глубь прихожей, раздался мягкий стрекот телефонного диска.

— Алло! Алло! — высокая, на срыве колоратура. — Аркадий Кириллович, это я, Соня Потехина. Аркадий Кир-рил-лович. — Всхлип со стоном. — У Коли Корякина… Приезжайте, приезжайте, Аркадий Кириллович! Скорей приезжайте.

Соня звонила не в милицию, а их школьному учителю.

А по темному, мокрому, пустынному городу бежала женщина в халатике, прижимая к груди ружье. Слипшиеся от дождя волосы закрывали лицо.

— Бо-ож-ж мой… Бо-ож-ж.

Аркадий Кириллович жил неподалеку — всего какой-нибудь квартал, — но как, однако, неуклюж и бестолков бывает внезапно разбуженный человек, за десятилетия мирной жизни отвыкший вскакивать по тревоге. Пока опомнился, осмыслил, ужаснулся, пока в суете и спешке одевался — носки проклятые запропастились! — да и резво бежать под дождем в свои пятьдесят четыре года уже не мог, вышагивал дергающейся походочкой.

Дом по-прежнему спал, по-прежнему вызывающе светились лишь два окна на пятом этаже.

Из подъезда выдвинулся человек — угрожающе массивный, утопивший в плечах голову, — полуночный недобрый житель. Приблизившись вплотную, он заговорил плачущим, зыбким голосом:

— Дети — отцов! Дети — отцов! Доучили.

Где тут узнать. Отец Сони Потехиной в просторной дошке с меховым воротником, делавшей его внушительно плечистым.

— Все-таки помните — и на том спасибо. Я вот вас встречать выбежал…

Натянутый на лоб берет, невнятный в темноте блеск глаз и то ли раздраженный, то ли просто раздерганный голос.

— …встречать выбежал, чтоб поделиться: был там, видел! Дети — отцов! Дети — отцов! Конец света.

— Нужна теперь «Скорая», как столбу гостинец. В упор разнес… В самое лицо, паршивец… Сын — в отца!

— Пошли! Вдруг да помочь можно.

— Ну не-ет! С меня хватит. Не отдышусь… А вы полюбуйтесь, вам ох как нужно! Авось да поймете, что я теперь понял.

— О том, что страшненькое творите. Такой хороший, такой уважаемый, тянутся все — советик дайте… Очнуться пора!

— Ничего не пойму.

— Конечно, конечно… Может, потом поймете. Сильно надеюсь! — Василий Петрович вцепился в рукав, приблизил к лицу Аркадия Кирилловича дрожащий подбородок, жарко дыхнул: — Ненормальными дети растут. Не замечали? И Сонька моя тоже ненормальная…

Аркадий Кириллович с досадой освободился от его руки:

— Отложим выяснения. Теперь не время!

— Не время, нет! Поздновато. Случилось уже, назад не вернешь. Раньше бы выяснить.

Последние слова Василий Петрович уже кричал в спину учителя.

Темные лестничные пролеты выносили Аркадия Кирилловича на скупо освещенные площадки — первый этаж, второй, третий… Он поднимался, и росла неясная тревога, вызванная неожиданной встречей с Василием Петровичем, — похоже, упрекал его, и с непонятным раздражением. До сих пор гнало одно — стряслось несчастье, нужна помощь! И спешил, не спрашивая себя — чем поможет, что сделает? Сейчас с каждым шагом наваливалось смутное ощущение — откроется неведомое, оборвется привычное. Впервые пришла оглушающе простая мысль — его ученик убил! Странно, что сразу не оглушило — его ученик! Не связывал с собой…

А с Василием Петровичем Потехиным он был в хороших отношениях, знал его даже не только как родителя одной из учениц, не так давно принимал участие в его судьбе, выслушивал жалобы, давал советы, направлял к нужным людям… Потехин раздражен — непонятно.

После крутой лестницы заколодило дыхание и сердце нервно билось в ребра. Аркадий Кириллович остановился на последнем этаже.