Роман «Прокляты и убиты»
Год издания книги: 1993
Свой двухтомный роман «Прокляты и убиты» Виктор Астафьев так и не закончил. Первый том работы о Великой Отечественной войне впервые увидел свет в 1993 году. Но уже в 2000 году писатель заявил, что вряд ли выпустит продолжение, а через год скончался от инсульта. По мотивам произведения в 2010 году на сцене одного из московских театров был поставлен спектакль. Книга Астафьева «Прокляты и убиты» завоевала несколько премий и уже сейчас причислена к классике русской литературы.
Романа «Прокляты и убиты» краткое содержание
Действие произведения Астафьева «Прокляты и убиты» разворачиваются в 1942 году во времена Второй Мировой войны где-то в Сибири. Первая часть романа, которая называется «Чертова яма», рассказывает о том, как восемнадцатилетние призывники готовились к отправке на фронт. Все они еще до недавнего времени были обыкновенными мальчишками со своими взглядами на жизнь. Однако в произошедшей ситуации им нужно как можно быстрее повзрослеть и быть готовыми, как в романе Рыбакова «Тяжелый песок», защищать свою Родину. Среди солдат были разные люди – кто-то старался жить правильно и верил в Бога, как один из главных героев – старообрядец Коля, кто-то имеет уголовное прошлое (Зеленцов), а кто-то является выходцем из детского дома (Хохлак и Фефелов). Но все это не имеет значения – теперь они братья по оружию. Тяжелая подготовка и ужасные условия быстро превращают разнохарактерных ребят в один сплоченный коллектив, готовый постоять за каждого, кто своего товарища.
Если роман Виктора Астафьева «Прокляты и убиты» читать онлайн, то видим, как мастерски автор описал будни призывников: тесные и грязные казармы, жестокое руководство, тяжелую подготовку, которая за несколько месяцев превратила молодых парней в чуть ли не стариков. Условия их проживания мало чем отличались от условий тюремных заключенных. Если слушать Астафьева «Прокляты и убиты», то узнаем, что писатель, используя острую сатиру, ярко показывает нам характеры работников армии. Он высмеивает многие их действия, разоблачая мотивы каждого из них. Будущие солдаты с самого начала столкнулись с несправедливостью и жестокостью командиров – на их глазах расстреливают двух братьев, которые ушли, чтобы добыть себе немного еды, и убивают маленького мальчика.
Во втором томе романа «Прокляты и убиты» Виктора Астафьева читать можем об обороне одного из плацдармов, который находится на правом берегу Днепра. Писатель замечает, что кроме перемены локации для солдат ничего не изменилось – к ним все так же относятся как к пушечному мясу, отправляя на битву без продовольствия и боеприпасов. Руководство ни во что не ставит бойцов – над ними издеваются, их испытывают на прочность. При всем при этом писатель отмечает, что сами командиры в то время находились на безопасной территории, не подвергая свою жизнь смерти.
В романе «Проклятые и убитые» Астафьева читать можно об огромной жестокости войны. О времени, когда молодые мальчишки вынуждены были брать в руки оружие и убивать. Автор подробно описывает, как многие из них первое время тяжело переживали свое первое убийство – они понимали, что это противоречит главной заповеди Бога. Но время и ситуация со временем меняют молодых людей. К ним приходит понимание того, что за свою Родину нужно как в книге Бондарева «Горячий снег», стоять до конца, даже если придется пожертвовать своей жизнью.
Книга «Прокляты и убиты» на сайте Топ книг
Роман «Прокляты и убиты» Астафьева читать настолько популярно, что она заняла высокое место среди лучших книг о войне. Более того, это произведение представлено среди лучших современных российских книг. И учитывая стабильно высокий интерес к роману, мы еще не раз увидим его на нашем сайте Топ книг.
Прокляты и убиты 
Прокляты и убиты правда или провокация?
«Прокляты и убиты»:
правда или провокация?
Москва, «Терра», 1999. В. Астафьев, «Избранное». «Прокляты и убиты».
На днях в библиотеке нашего института у меня случился разговор с одним пока мало кому известным писателем. Мы спорили о целесообразности использования ненормативной лексики в литературе, и меня заставил задуматься такой аргумент собеседника, что-де без мата, крови и порнографии нынче теряется актуальность. Литератор ретировался, оставив меня с новыми мыслями в ожидании книг, в которых, по части отсутствия брани, я просто не сомневалась.
Каково было мое изумление, когда уже дома я открыла библиотечный экземпляр одного из позднейших произведений Виктора Астафьева “Прокляты и убиты” и в начале первой части (“Чертова яма”) натолкнулась на мат!
Этот роман, написанный в период с 1990 по 1994 годы, – самый значительный труд последних лет Астафьева. Книга вызвала долгие дискуссии. “И не случайно”, – подумала я.
С самого начала я никак не могла поверить, что, во-первых, у меня в руках военная проза, а во-вторых, что вышло сие творение из-под пера Астафьева. И не в том же дело, что книга написана аж через 50 лет после Великой Отечественной. Давность почти незаметна, напротив, картины столь яркие, описания – детализованные, что создается ощущение сопричастности разворачивающимся событиям, присутствия там, в Сибири 42-43 годов, вместе с мальчишками 21 запасного пехотного полка, вырванными из дома незаконно, не вовремя, вместо кого-то. Многие из этих ребят больны и долго в казарменных условиях протянуть не смогут. Поезд, выбросивший их здесь, равномерно стучит колесами, уносясь куда-то в неведомые дали; отвратительные запахи, въевшиеся в одежду и самое природу, не дают дышать; и неровным строем идут в слышимом, обоняемом и осязаемом пространстве новобранцы. А я как будто с ними.
Нет, Астафьев меня не жалеет. Не утаивает омерзительных подробностей солдатского быта. Кажется, роман написал окончательно выведенный из себя человек, от злости и обиды кричащий самые нелицеприятные вещи, старающийся словами сразить читателя наповал, как русский пулеметчик – фашиста. Астафьев буквально расстрелял меня руганью, как допустимой в печать, так и нецензурной: солдаты плюются пошлостями, ничуть не стесняются, а я никак не могу закрыть на это глаза и уши заткнуть. Хочу развернуться и убежать, догнать поезд и умчаться с ним куда угодно, лишь бы не остаться тут.
Я вовсе забыла, что могу захлопнуть книгу. Захватывает роман. И будет захватывать. Актуален потому что.
«Самая правдивая книга о войне». Нет, если бы она была просто о войне, хватило бы и одного абзаца: «. потери, беды, похороны, слезы женские, нары из жердинника, оторопь от летней столовой, смрад и угарный дым в казарме, теснящая сердце тоска», – разве не исчерпывающе? Это – о войне. Но Астафьеву этого мало. Он о людях хотел сказать. О тех, кто как бы сражался на одной стороне. Подчеркиваю: как бы на одной стороне.
Роман получился нетрадиционный, с позволения сказать, антивоенный. В центре не борьба СССР с гитлеровской Германией, – об этом уже так много и подробно написано, что нынче даже имена перечислять бессмысленно: они на слуху. Нет, Астафьев повторяться не собирается. Он кардинально меняет угол зрения, и пишет о войне внутренней, той, о которой обычно не говорят, как будто и не было ее. И в погоне за натуралистичностью часто перегибает палку. Хотя, с другой стороны, читатель бывает столь невнимателен, что всеми правдами и неправдами приходится пробираться в поле его зрения. Чем, видимо, и занимается Астафьев.
Неоднозначен роман. Чем больше я о нем думаю, тем дальше мое нынешнее впечатление от первоначального. Скажем, сперва я возмущалась: это ж надо так открыто ненавидеть советскую власть! «Начавши борьбу за создание нового человека, советское общество несколько сбилось с ориентира и с тропы, где назначено ходить существу с человеческим обликом, сокращая путь, свернуло туда, где паслась скотина. За короткое время в селекции были достигнуты невиданные результаты, узнаваемо обозначился облик советского учителя, советского врача, советского партийного работника. » и далее о советском суде, “самом гуманном суде в мире! Ура!” Это не мои выводы, отнюдь не претендующие на истинность, а слова самого автора, открытое неприятие политики, проводимой советским руководством. И когда через каждые несколько страниц я неизменно встречала подобные сентенции, во мне все тверже укоренялась догадка: это чистый антисоветский роман. И мат, появляющийся еще чаще, – открытое фи советской цензуре. Справедливо?
А вот нет! Если отталкиваться от таковых умозаключений, приходится признать, что русский народ – невинная жертва, задавленная гнетом тоталитаризма, лишенная всех прав и вечно страдающая из-за чьего-то самодурства. И вот этот вывод губительно ложен. Разберемся?
С одной стороны, в руководстве военных частей сидят люди а) некомпетентные; б) ленивые; в) блатные. Их наплевательское отношение к боеспособности подчиненных рот поражает. В то же время, есть командиры, готовые грудью встать на защиту своих ребят, всеми силами пытающиеся навести хоть какой-то порядок и – иногда – поставить на место зарвавшихся военачальников. Надо, однако, заметить, что людей первого типа больше нежели второго.
А что творится в неофицерском составе? «Вонь хлорки и карболки смешивалась с давно устоявшимся в казарме запахом мочи, нечистого, потного тела, смоченной грязи на полу, запах конюшни был. густ и сногсшибателен». Очень сомневаюсь, что офицеры специально приходили в казармы справить нужду.
Почему в казарме невозможно жить? Почему уборная (слово малоподходящее, но я не хочу выходить за рамки приличия) из добротного сооружения превратилась в нечто, даже пахнущее невообразимо, от короба коего постоянно отдирают доски на дрова, а проштрафившиеся солдаты вынуждены заниматься ремонтированием отхожего места? Виновата власть? Да, но какая бы она, эта власть, ни была, в казарме никогда не будет хорошо пахнуть, если люди не утруждают себя выходом на улицу, когда хочется «сходить до ветру».
Почему солдаты голодают? Да сколько бы еды ни присылалось, пока повара будут воровать, никогда солдату не достанется того пайка, какой планировался изначально. Вы простите мне нижеследующую обширную цитату, но доступнее, по-моему, никак не объяснишь причины этой беды. Итак, некий генерал прибыл в «Чертову яму», проверил соответствие питания солдат норме, остался недоволен, решил провести реформу. Все замечательно. Но солдатам от этого только хуже. «А уж в раздаточное окно сытые эти мордовороты бросали тазы с хлебовом. будто снаряды в казенник орудия, норовя хоть немножко да расплескать бесценного продукта. Забушует дежурный. а ему вежливо так, с улыбочкой – извольте пожаловать к контрольным весам. Взвешивают таз с харчем, двигая скользкий балансир по стальной полосе с цифрами, – всегда чика в чику! Подделали, конечно, весы-то, кирпич либо железяку споднизу подвесили, высказывается всеобщее сомнение, – уязвленный в самое свое честное сердце кухонный персонал предлагает обратиться представителям стола к контролеру, назначаемому ежедневно теперь на кухню из офицерского состава. Да разве правду найдешь, отстоишь в этакой крепко повязанной банде. Всем ясно, что ручки тазов специально оторваны кухонной ордой, чтобы жглось и лилось, чтобы не задерживались дежурные у раздаточного окна, не заглядывали в недра кухни, пытаясь узреть, чего там и как. Офицер же, дежуривший сегодня по пищеблоку номер один, конечно, подкупленный, с утра накормлен от пуза картошкой, кашей. чаю с сахарком ему в стаканчике поднесли, сухариков на тарелочке. И что? Будет он после такого ублажения стоять за солдатскую правду? Проверять закладку? Раскладку? Весы. Через неделю никто уж никакого недоверия кухне не выражал, с тазами к весам не бегал, роптали вояки в своем кругу, терпя и стойко смирясь с судьбой. Но самое главное изменение произошло в рационе питания строевого состава полка – отменена была чистка картошки. » И заключается все это горьким риторическим вопросом: «Да чем вы-то, внутренние-то кухонные враги, лучше фашистов?» – вот она, внутренняя война. Почти гражданская.
Руководство виновато, да? Повара те же солдаты, только имеют огромное преимущество – работают на кухне, у них и власть, негласная, неофициальная, – незаконная, в конце концов! Пишет же Астафьев: «. особенность нашего любимого крещеного народа: получив хоть на время власть. остервенело глумиться над своим же братом, истязать его, – достигшая широкого размаха во время коллективизации, переселения и преследования крестьян, обретала все большую силу, набирала все большую практику, и ой каким потоком она еще разольется по стране, и ой что она с русским народом сделает, как исказит его нрав, остервенит его, прославленного за добродушие характера». Вот так-то. А говорят, власть. Безусловно, каким бы ангельским характером и чистейшими нравами не обладал человек, если ему по нескольку раз ежедневно повторять, что он именно потому и грешник, что не грешит вовсе, он поверит. Это хорошо видно в антиутопии Олдоса Хаксли «О дивный новый мир»: специальное, нужное власти мировосприятие навязывается населению с пеленок методом «заевшей пластинки». Несколько утрированная, но правда. Для одной стороны медали верно.
Однако в бедах русских виновато не только правительство; народ-то что, безмолвствует, бездействует. Вернемся к тому же Хаксли: есть люди – правда, их мало, – способные мыслить нестереотипно, относительно свободно, несмотря на то, с каким упорством пытается кто-то сломать это их умение и стремление самостоятельно думать. А в “Проклятых и убитых” нет положительных героев, нет этой независимой личности! У как-бы-центральных персонажей есть своя биография – у каждого, но она, если вдуматься, типична, или типологична, подставь другие имена – и обязательно узнаешь какой-нибудь типаж. Астафьев пытается создать полифонию голосов, а не получается, все на один лад говорят, и не отличишь этого голоса от того. Отказываются люди мыслить и действовать, ни от кого не завися. Кто – добровольно, а кого, как умника Васконяна, заставляют. Да ведь гибельно это!
И что, казалось бы, мешает “освободить сознание”? Лень? Мелкая корысть? Ой, грешно! Вот война эта и убьет всех проклятых, или ленивых. Или чересчур деятельных. Крайности всегда вредны. У каждого свои грешки: кто-то ничего не делает, иные же активно вредят. Очевидно же, что съесть борща больше, чем товарищи, приятнее и важнее спасения Родины. И до чего же просто претвориться больным, чтобы не идти на учения. Маленькие шалости, выливающиеся в итоге в катастрофу. Разруха, писал еще Булгаков, в головах. Не думал классик, что через несколько лет люди станут друг другу хуже волков, что уж там о собачьих сердцах-то речь вести.
И как тут не начнешь материться, говорил Астафьев. Отвечаю: сдержанность в выражениях еще никому не вредила. Мне тоже многое не нравится, но я же не переношу старательно надписи с заборов на бумагу. Поначалу у меня была мысль посчитать количество нецензурных слов и выражений в романе «Прокляты и убиты». Хотя бы в первой книге – «Чертова яма». Отказалась я от этой затеи быстро: во-первых, слов таковых оказалось слишком много, во-вторых, непростительно столько чести оказывать нецензурщине; в-третьих, очень рассчитывала на следующую часть романа – «Плацдарм», надеялась, брани поубавится. Куда там.
Все еще не остывшая после беседы в библиотеке, я думала: ну вот, скажем, у Виктора Пелевина какое произведение ни возьми, почти везде найдешь мат и порнографию, да такие вычурные, надоедливые, необоснованные, что иногда несколько раз приходится подступаться к книге, чтоб все-таки ее «добить». Вроде бы мое время изображено, но ведь я-то так не живу и знакомые мои – тоже. Пелевин дублирует не жизнь, но то, что льется с телеэкранов, то, от чего уже тошно, то, что не есть реальность, но отчаянно (и, увы, почти успешно) пытается ей стать. С пелевинской «правдой жизни» мне спорить легко. Во всяком случае, со способом подачи этой самой правды.
А в военные годы меня еще не было. Тех людей я узнавала в лучшем случае через сорок пять лет после Великой Отечественной. Живущие сейчас, они испытали давление времени, их память несколько трансформировалась и далеко не всегда точно воспроизводит прошедшее. Насколько права я буду, упрекая Астафьева в субъективности и скандальности? А не упрекать не могу. Он – талантливый писатель, столько хороших книг о войне из-под его пера вышло, а тут вот так неловко попытался изобразить самую что ни на есть правдивую сторону войны через мат и описание отхожих мест. Слава Богу, обошелся без порнографии! А впрочем, несколько откровенных сцен в романе все же имеется. Так что это, дешевая популярность? Ведь из десяти читателей хорошо если только девять предпочтут чистому, приличному тексту что-нибудь похабное. Сейчас многие так пишут: не искусства ради, но чтобы прокормиться, – чего греха-то таить?
И снова пришлось, поразмыслив, менять свое мнение. Должна быть у Астафьева серьезная мотивация, чтобы так писать. Гласности, видимого отсутствия цензуры явно недостаточно. Какая ирония: цензуры давно нет, а «нецензурная лексика» по-прежнему жива.
Если воспринимать мат, как богохульство; если вспомнить о том, что несколько героев романа, в том числе весьма колоритная фигура Коля Рындин, – старообрядцы, молящиеся в казарме, несмотря на все запреты начальства; если посмотреть на мусульман, от голода начавших есть даже свинину; и еще несколько «если», – так вот, учтя все эти «если», к мату в романе я отношение несколько изменила. Разумеется, по-прежнему считаю, что без нецензурной лексики можно было обойтись, но признаю, что тут она не есть просто неспособность выражать свои мысли.
Первое, что приходит в голову: СССР – страна, забывшая Бога. «И на одной стихире. писано было, что все, кто сеет на земле смуту, войны и братоубийство, будут Богом прокляты и убиты» , – так говорит Коля Рындин.
Солдатики эти сеют смуту? Нет. Но они почти безропотно месят грязь своими сапогами, отказываются думать и бороться. С чем бороться-то? Действительно, с чем. Ни произвола, ни воровства, доходящего до грабежа временами, просто не существует.
А братоубийство? Один из самых эмоционально напряженных эпизодов романа связан именно с братоубийством. И с военным правосудием. Как получается интересно: дебошир, хам, ярый нарушитель негласных и четко прописанных норм Зеленцов ускользает буквально из-под носа у смерти (смута какая), оправдан, имеет право жить, а молодые солдатики, дети еще, два брата Снегиревы, ушедшие на 4 дня в самоволку, чтобы навестить мать и принести из дома своим товарищам еды, отданы под трибунал и расстреляны. Братоубийство. Для непонятливых (а может, считающих абсурдной идиому «все люди – братья») Астафьев “убивает” братьев-близнецов, чтобы уж никаких сомнений не оставалось в том, почему эта страна не то что забыта Богом, но проклята. И место-то как ведь называется – «Чертова яма».
Я говорила в начале, что создается впечатление сопричастности событиям, остро чувствуются время и обстановка – военные. Читатель не просто переносится в то время благодаря подробности описаний. Астафьев проецирует минувшие события на сегодняшнюю жизнь. «. Землянки принадлежали. придуркам в чинах, без которых ни одно советское предприятие. никогда не обходилось и обойтись не может». Прошлое и настоящее тесно связаны. Писатель над временем, он, как над картой, склонился над полувеком, а посему – объективен. Астафьев неоднократно совершает маршброски из прошлого в настоящее, а то и в будущее. И ведь это несложно, на самом деле. Много ли изменилось с тех пор? Названия стали другими, а суть все та же, за долгие годы подгнившая. Почему мы не стали жить лучше после победы? Или с Перестройкой? Потому что все трансформации носят чисто внешний характер, как уборка перед прибытием начальства. А внутри все такое же. Если запчасти из Жигулей перенести под корпус Мерседеса, будет красивая машина, только далеко на ней уехать не получится. Менять надо самую суть. Астафьев ставит проблему; «обнажает пороки», что называется. Только решения все равно не предлагает. С натяжкой можно говорить об обращении к Богу. Или к вечности Природы: матершина, грязь, смрад, безнравственность – постоянный фон разворачивающегося действа, но есть где-то грань: какой-то перелесок, за который не пойдет солдат справлять нужду. Так значит, не все потеряно? Есть еще что-то святое для народа? У старообрядца Коли Рындина сердце кровью обливается, когда он обнаруживает бесплодное пшеничное поле. И пока полк, тот самый 21-й, пытается вернуть поле к жизни, у них, самих этих ребят, что-то налаживается, появляются радости, даже моменты счастья. Так, может, русских спасет Любовь к Родине, или просто любовь, но чистая, искренняя, та, что внутри человека, а не на словах? Ведь что слова? Тут они обесценены, сведены до ничтожности, перемешаны с бранью.
Мат у Астафьева так безыскусен и обилен, что вызывает естественное возмущение, негодование. Не специально ли автор пишет так, не провокация ли вся эта правдивая книга о войне? Раз не получается увещеваниями заставить читателя посмотреть на жизнь и ужаснуться, может, этакая вот резкость, неизбежно вызывающая отторжение, окажется действенной.
Да и разве изменилось что-то с тех пор? В имеющемся у меня экземпляре книги есть приложении – комментарии самого Виктора Астафьева к роману. Автор говорит здесь, что ветераны приняли книгу на ура и очень довольны тем, что хоть кто-то осмелился осветить войну так. Вроде как справедливо все, соответствует действительности, таковой эти люди войну и помнят.
Но память имеет странное свойство: незаметно стирает одни события, моделирует другие, и никак уже не поймешь, что быль, а что – небыль. Живи ветераны в шикарных квартирах, имей они возможность ездить за границу хотя бы ежегодно, вряд ли стали бы с восторгом они принимать подобную литературу. Ведь тогда они шли сражаться за Родину, а сейчас эта Родина про них забыла. Именно теперь Родина очень похожа на себя, нарисованную в романе «Прокляты и убиты» десятилетие назад.
Ко времени пришелся роман Астафьева. И сейчас еще, в 2005, актуален. Вроде про давнюю войну, а на поверку оказывается, что и про нас нынешних всё. Грязно, кроваво, мерзко на душе было у меня, когда я перевернула последнюю страницу. Крепко задумалась я: а ведь, поди, без мата действительно не так отвратительно было бы. Так что же, нужен он? У Астафьева, пожалуй, нужен, ведь это средство, работающее в романе. Использован не для придания колоритности безликой писанине, но как теснейшая связь настоящего с прошлым, следствия (бед страны) с причиной (разрухой в голове), показатель безбожия, причем безбожия в широчайшем смысле: отсутствия веры во что бы то ни было и элементарных барьеров, рамок, за которые нельзя выходить безнаказанно. А кто выходит, будет проклят и убит, медленно и жестоко.
Какое время, такие книги. И наоборот. Но почему-то я верю, что, раз есть немало людей, недовольных жизнью в этой стране и пытающихся сказать об этом всеми мыслимыми и немыслимыми способами, шанс на спасение у России есть. Я говорю именно о России, а не о мире, ибо как можно понять всех людей, не разобравшись в себе? “Зри в корень”, а у нас, тех, для кого русский язык родной, корень именно в русской земле.
Школьная Энциклопедия
Nav view search
Навигация
Искать
Роман В. Астафьева «Прокляты и убиты»
Подробности Категория: Произведения о Великой Отечественной войне Опубликовано 28.11.2018 12:16 Просмотров: 852
Роман «Прокляты и убиты» создавался в 1990-1994 гг. и после выхода в свет вызвал массу противоречивых оценок и споров.
В нём было показано принципиально новое ви́дение сурового времени нашей истории – Великой Отечественной войны, а также личное осмысление судьбы рядового солдата: по мнению писателя, она была трагичной.
Так об этой войне не писал никто. Автор имел право на собственный взгляд, т.к. лично испытал все тяготы войны: он сам ушёл добровольцем на фронт в 1942 г. Пережитое на войне стало центральной темой творчества писателя. Создание своей книги Астафьев объяснил так: «молчать . невозможно». В аннотации издательства «Красноярск: офсет», 1997 г. сказано, что «именно этим романом Астафьев подвел итог своим размышлениям о войне как о «преступлении против разума».
Но когда роман появился в печати, в чём только не упрекали писателя! – в натурализме, неубедительности религиозной темы (писатель считал, что война – это грех), излишней риторичности, крайнем пессимизме, в нарушении традиции в истолковании войны и т.д.
Астафьев выразил в романе сомнение в триумфальном характере победы и был убеждён, что те многочисленные жертвы, которые понёс советский народ, были преступными просчётами советского командования.
Однако роман актуален и сегодня, когда вокруг продолжаются военные конфликты и гибнут люди, поэтому сто́ит прислушаться к словам автора, хотя он сам считал, что «всю правду о войне знает только Бог, и правда эта неподъёмна».
Роман «Прокляты и убиты» не окончен, автор сам заявил о прекращении работы над ним.
О сюжете романа
1-я книга «Чёртова яма»
Если же друг друга угрызаете и съедаете, берегитесь, чтобы
вы не были истреблены друг другом.
Святой апостол Павел
Действие романа разворачивается поздней осенью 1942 г. и зимой 1943 г. недалеко от города Бердска в Новосибирской области. Сюда, в 21-ый запасной стрелковый полк, осенью прибыли новобранцы. Это совсем ещё мальчишки, в основном только что достигшие призывного возраста. Они все очень разные и по национальности, и по характеру, и по социальному положению. Личности многих из них писатель рисует подробно, и мы, читая роман, испытываем определённые чувства к каждому из них: старообрядец Коля Рындин привлекает своей силой, душевностью, обликом настоящего богатыря: «он и есть несгибаемый человек. Гнется он только перед Богом в молитве», но военная наука не давалась Коле, он никак не мог на ученьях воспользоваться штыком винтовки. Командир был бессилен и говорил:
— Тебя же вместе с твоими святыми в первом бою прикончат.
— На все воля Божья, – отвечал Коля Рындин.
Лёха Булдаков своеволен, но добр, он добытчик, в любой ситуации не остающийся голодным, притом всегда делится с товарищами. Ашот Васконян – интеллигент, любящий правду, его все уважают за ум и знания, он щедро делится ими с ребятами, которые в массе своей малограмотны, их набрали из отдалённых посёлков и деревень. Некоторые из них уже успели нарушить законы.
И вот из этой разношёрстной толпы призывников в тяжелейших условиях складывается вполне боеспособный и в целом сплочённый коллектив. Но условия, в которых оказались призывники, даже по военным меркам бесчеловечны: ребята постоянно недоедают, живут в холоде, сырости, в отсутствии элементарных бытовых удобств, поэтому возникают постоянные конфликты между самими призывниками и между призывниками и их командирами. Астафьев пишет: «Страна не была готова к затяжной войне не только в смысле техники, оружия, самолетов, танков – она не настроила людей на долгую, тяжкую битву и делала это на ходу, в судорогах, в спешке, содрогаясь от поражений на фронтах, полной бесхозяйственности, расстройства быта и экономики в тылу. Сталин привычно обманывал народ, врал напропалую в праздничной ноябрьской речи о том, что в тылу уже полный порядок, значит, и на фронте тоже скоро все изменится».
Некоторые описания хотелось бы посчитать чудовищной неправдой, но . писатель всё прочувствовал лично. «С каждым месяцем, неделей, днем прибывало и прибывало в полку доходяг. Овладев порожней миской, доходяги толкались возле раздаточных окон, канючили, ныли, выпрашивали добавки, мешая старшим десятка получать тазы с похлебкой, с кашей, с чаем, если мутную, банным веником пахнущую жижу можно было назвать чаем, но, намерзшись на занятиях, вечерами пили того чаю много, пили жадно, мочились ночью, биты бывали эти соколики нещадно.
Меж столов сновали серые тени опустившихся, больных людей — не успеет солдат выплюнуть на стол рыбью кость, как из-за спины просовывается рука, цап ту кость, миску вылизать просят, по дну таза ложкой или пальцем царапают. Этих неприкаянных, без спроса ушедших из казармы людей ловили патрули, дневальные, наказывали, увещевали. Но доходяги утратили всякое человеческое достоинство, забыли, где они и зачем есть, дошли даже до помоек, отбросных ларей, что-то расковыривали там палками, железом, совали в карманы, уносили в леса к костеркам».
Командиры также были разными: справедливыми, заботливыми, думающими о подчинённых (младший лейтенант Щусь, старшина Шпатор), но и бессердечными, жестокими, как, например, ротный командир Пшенный, который в порыве злой ярости на глазах у мальчишек забил насмерть больного новобранца Попцова.
«Дисциплина в полку не просто пошатнулась – с каждым днем управлять людьми становилось все труднее». «Постепенно расходясь в праведном гневе, накаляясь, дежурный по роте, им чаще всего был Яшкин, тоже шибко сдавший, совсем желтый, начинал сдергивать бойцов с нар, которые оказывались поближе. Всех ближе на нижних нарах ютились горемыки больные, на которых дуло из неплотно закрытой двери, тянуло от сырого пола, и как им ни запрещали, как их ни наказывали, они волокли на себя всякое тряпье, вили на нарах гнезда. Стащенные за ноги, сброшенные на пол, снова и снова упрямо заползали на нары, лезли в грязное, развороченное, но все же чуть утепленное гнездо — только бы не на улицу, только бы не на мороз в мокрых, псиной пропахших штанах, побелевших от мочи на заду и в промежности».
«Люди слабеют – условия в казармах-то невыносимые, скотина не всякая выдержит, больных много».
Одним из самых трагичных эпизодов первой книги является расстрел братьев Снегирёвых. Призывники погибли не только из-за своей неопытности и наивности, но и из-за отсутствия в людях и обществе Божьей милости.
Основной сюжет романа прерывается подробными описаниями довоенной жизни персонажей романа, в их судьбах выражена вся народная трагедия.
И вот маршевые роты полка отправлены на фронт. Перед отправкой на фронт на короткое время призывники были отправлены в деревню Осипово на зимние хлебозаготовки, где немного поправили свое здоровье. Писатель утверждает, что непосредственно военная подготовка сводилась только к строевой муштре на плацу, а большинство призывников на учениях держали в руках не настоящее оружие, а лишь деревянные макеты.
Эпиграф к первой книге несёт мысль о приоритете общечеловеческих ценностей – она не только о Великой Отечественной войне, но и о тянущейся веками вражде между народами. Война – это великая мировая трагедия.
2-я книга «Плацдарм»
Вы слышали, что сказано древним:
«Не убивай. Кто же убьет, подлежит суду».
А Я говорю вам, что всякий, гневающийся
на брата своего напрасно, подлежит суду.
Евангелие от Матфея, 5, 2122
Во второй книге герои романа на фронте. Подробно и натуралистично описаны боевые действия в ходе форсирования Днепра, захвата и удержания плацдарма на его берегу в течение семи и «всех последующих» дней. Автор описывает войну предельно подробно и жестоко, явно разграничивая тех, кто на плацдарме (в основном те же мальчишки и ряд командиров), и тех, кто остался на восточном берегу (политотдел, особый отдел, походно-полевые жёны, заградотряды и просто трусы). При этом война описывается как глазами советских солдат, так и отчасти немецких.
Во второй книге также основной сюжет прерывается описаниями довоенной или уже военной жизни отдельных персонажей. Военные события описаны ярко, но это можно увидеть и в других произведениях о войне, а вот описание солдатского быта, различий в жизни простого солдата и тех, кто рангом чуть повыше, – это традиции Льва Толстого в военной литературе. Политрук Мусёнок со своими политическими лозунгами вызывает чувство омерзения, как и начальник артиллеристов – сытый, упитанный, пахнущий одеколоном, балующийся заграничными винами, сухофруктами, шоколадом, когда простые солдаты на том берегу Днепра жевали полынь. 
Многие из персонажей книги были убиты или тяжело ранены на плацдарме; судьба других остаётся неизвестна читателям.
В книге «Плацдарм» рассказано и о тех, кто не смог выдержать тот непомерный груз войны, который выпал на их долю. Война подавляет человека, выворачивает наизнанку его душу, иногда искажая в ней лучшее.
Страшное время войны породило уродливые явления военных будней: недальновидные решения, глупые просчёты, безответственность военного руководства, которые тяжким бременем легло на плечи защитников страны.
По мысли автора, самое страшное преступление на войне – предательство, а оно «начинается в высоких, важных кабинетах вождей . и заканчивается здесь, . где фронтовики подставляют друг друга». Иногда даже честные и чистые помыслами люди ощущали растерянность перед войной: Феликс Боярчик, не готовый для военной жизни, бросается к немцам, умоляя убить его. Астафьев считает, что война неизбежно приводит человека к духовному опустошению. Честный солдат Лёшка Шестаков понимает: «Главное губительное воздействие войны в том, что . подступившая массовая смерть становится обыденным явлением».
Однако война выявляет в человеке и самые высокие чувства: патриотизм, чувство единения солдат, готовность поделиться последним, умение сохранить в себе человеческое достоинство, внутреннюю силу. Таковы в романе Щусь, Шестаков, Булдаков, Рындин и другие.
Немцы в романе Астафьева – прежде всего обычные люди, которые никогда не желали и не желают быть участниками этой войны. Из рук врага получают санитарки Фая и Неля медикаменты, еду. Немец Лемке верит в Бога и осознаёт войну как вселенскую катастрофу. Астафьев старался донести до читателей мысль о том, что война – трагедия, независимо от того, кто погибает: русский или немецкий солдат.
Но человек беззащитен и не может противостоять стихии войны. Одной из трагических страниц «Плацдарма» является переправа на Днепре, где бессмысленно гибнут русские и немецкие солдаты.
Заключение
Астафьев уверен, что потомки предадут забвению солдата Великой Отечественной войны: «Через десяток лет покроет место боёв толстой водой нового, рукотворного моря и замоет песком, затянет илом белые солдатские косточки». В то же время он считает, что бойцы Великокриницкого плацдарма стали жертвами кровавых событий, искупая вину своих отцов, творивших революцию 1917 года, и свою собственную. С этим можно соглашаться или не соглашаться, но это позиция автора.
Для произведений Астафьева вообще характерен мотив покаяния. В романе «Прокляты и убиты» этот мотив проявляется во внутреннем монологе смертельно раненного сержанта Финифатьева.
Но что же означает название романа?
Конечно, не солдаты прокляты, а те, кто посылал их на смерть. Но убиты ведь солдаты. Почему же в названии романа объединены эти два слова, относящиеся к разным категориям людей? Видимо, частично проклятие относится ко всем за то, что отступили и забыли Бога, совершили и поддержали революцию, сталинский режим, братоубийственную войну.
Но дух человека в любой системе, даже самой тоталитарной, может быть свободным. Именно духовность и нравственность считает Астафьев той силой, которая может изменить человека и помочь ему даже в самых страшных обстоятельствах остаться человеком.
В. Астафьев был одним из первых русских писателей, поднявших проблему братоубийства, поставивших вопрос о цене победы, так волновавший его все послевоенные годы. Мучительная память о войне сопровождала его всю жизнь.
Прокляты и убиты – краткое содержание романа Астафьева (сюжет произведения)
Эпиграфом к первой книге романа служит цитата из Библии:
Если же друг друга угрызаете и съедаете.
Берегитесь, чтобы вы не были
истреблены друг другом.
— Послание к Галатам 5:15
Книга состоит из двух частей. Действие первой книги романа разворачивается близ Бердска поздней осенью 1942 и зимой 1943 годов, в 21-м запасном [6] стрелковом полку. Номер полка и место его дислокации соответствуют реально существовавшим в годы Великой Отечественной войны. [7] [8] . Места дислокации запасного полка сегодня нет, это место затоплено Обским морем [9]
Действие начинается с прибытия осенью 1942 года в запасной полк молодых новобранцев, в основном только что достигших призывного возраста. Состав их самый разнообразный: прибывший с низовьев Оби частью по крови ханси Лёшка Шестаков, старообрядец, силач Коля Рындин, блатной Зеленцов, симулянт Петька Мусиков, своевольный Лёха Булдаков и другие. Позднее к ним присоединились призванные казахи и ещё двое значимых героев романа: Ашот Васконян и Феликс Боярчик. После карантина они попадают в одну роту полка, где их встречает старшина Шпатор, а командование ротой принимает лейтенант Щусь, который также является одним из главных действующих лиц романа. Призывники в массе своей малограмотны, набраны из отдалённых посёлков и деревень, многие имели конфликты с законом.
Первая книга романа повествует о том, как из разношёрстной толпы призывников в тяжелейших условиях складывается вполне боеспособный и в целом сплочённый коллектив. Через многое проходят будущие солдаты: постоянное недоедание, холод, сырость, отсутствие элементарных условий усугубляется конфликтами между призывниками, между призывниками и их командирами, да и между командирами не всё гладко. На глазах у мальчишек командир насмерть забивает опустившегося доходягу, происходит расстрел двух братьев-близнецов, которые по незнанию самовольно оставили временно часть, проводится показательный суд над Зеленцовым. Автор описывает апокалиптическую безысходную картину солдатского быта в тыловых частях, молодых людей, чья жизнь до этого и так «в большинстве была убога, унизительна, нища, состояла из стояния в очередях, получения пайков, талонов да еще из борьбы за урожай, который тут же изымался в пользу общества». Особое место в книге занимают зимние хлебозаготовки, на которые в деревню Осипово была отряжена первая рота. Во время заготовок, где солдатам были обеспечены хорошее питание и уход, серая масса забитых людей преображается, завязываются романы с местными жительницами (для многих первые и последние), и явственно видно, что солдаты — это всего лишь мальчишки.
Линейный сюжет книги перемежается более детальными описаниями довоенной жизни персонажей романа.
Заканчивается первая книга отправкой маршевых рот полка на фронт.
Плацдарм
Эпиграф ко второй книге
Вы слышали, что сказано древним:
«Не убивай. Кто же убьет, подлежит суду».
А Я говорю вам, что всякий, гневающийся
на брата своего напрасно, подлежит суду…
— Евангелие от Матфея 5, 2122
Действие второй книги романа происходит в конце сентября 1943 года и очевидно, начале октября 1943 года на Днепре. Судя по тому, что в книге упоминается воздушно-десантная операция, прообразом плацдарма автору послужил Букринский плацдарм. Воинские части вымышленные. [10]
В начале книги кратко описан боевой путь полка, ушедшего в январе 1943 года из Бердска и действие начинается в момент подготовки части к форсированию Днепра. В предыдущих боях главные герои первой части книги уцелели, и к ним добавились ещё персонажи, многие из числа командиров: командир корпуса Лахонин, заместитель командира артиллерийского полка Зарубин, начальник политотдела дивизии Мусенок и другие. Также в действие введён колоритный сержант Финифатьев, две медицинские сестры и несколько немецких солдат.
Вторая книга представляет собой натуралистичное описание боевых действий в ходе форсирования Днепра, захвата и удержания плацдарма на его берегу в течение семи и «всех последующих» дней. Автор описывает войну предельно подробно и жестоко, явно разграничивая тех, кто на плацдарме (в основном те же мальчишки и ряд командиров), и тех, кто остался на восточном берегу (политотдел, особый отдел, походно-полевые жёны, заградотряды и просто трусы). При этом война описывается как глазами советских солдат, так и отчасти немецких.
Так же, как и в первой части книги, линейный сюжет перемежается описаниями довоенной и уже военной жизни персонажей книги. Однако повествование второй части более динамично в сравнении с первой, что вполне объяснимо: «если в первой книге „Чертова яма“ царят мат и смрад, то во второй части „Плацдарм“ — смерть. Если в первой — похабщина и гнусность солдатской тыловой жизни, то во второй — расплата за содеянное.»
Многие из персонажей книги были убиты или тяжело ранены на плацдарме; относительно некоторых автор оставляет читателя додумывать.
Опять же, вторая книга пересекается с первой тем, что место действия, плацдарм на Днепре так же как и «Чёртову яму», автор отправил под воду, затопив его водохранилищем.
Краткое содержание – «Прокляты и убиты» Астафьев
Краткое содержание
«Прокляты и убиты» Астафьев
Книга первая. Чёртова яма.
Действие происходит в конце 1942 года в карантинном лагере первого резервного полка, расположенного в Сибирском военном округе недалеко от станции Бердск.
Часть первая.
Новобранцы прибывают в карантинный лагерь. Через некоторое время выживших, среди которых Лёшка Шестаков, Коля Рындин, Ашот Васконян и Лёха Булдаков, переводят в расположение полка.
Поезд остановился. Какие-то равнодушно-злые люди в ношеной военной форме выгоняли новобранцев из тёплых вагонов и выстраивали их возле поезда, разбивали на десятки. Потом, построив в колонны, ввели в полутёмный, промёрзлый подвал, где вместо пола на песок были набросаны сосновые лапы, велели располагаться на нарах из сосновых брёвнышек. Покорность судьбе овладела Лёшкой Шестаковым, и когда сержант Володя Яшкин назначил его в первый наряд, он воспринял это без сопротивления. Был Яшкин малоросл, худ, зол, уже побывал на фронте, имел орден. Здесь, в запасном полку, он оказался после госпиталя, и вот-вот снова уйдёт на передовую с маршевой ротой, подальше от этой чёртовой ямы, чтоб она сгорела — так заявил он. Яшкин прошёлся по карантину, оглядывая новобранцев — блатняков с золотых приисков Байкита, Верх-Енисейска; сибирских старообрядцев. Один из старообрядцев назвался Колей Рындиным, из деревни Верхний Кужебар, что стоит на берегу реки Амыл — притоке Енисея.
Утром Яшкин выгнал народ на улицу — умываться снегом. Лёшка поглядел вокруг и увидел крыши землянок, чуть припорошенные снегом. Это и был карантин двадцать первого стрелкового полка. Мелкие, одноместные и четырёхместные землянки принадлежали строевым офицерам, работникам хозслужбы и просто придуркам в чинах, без которых ни одно советское предприятие обойтись не может. Где-то дальше, в лесу, были казармы, клуб, санслужбы, столовая, бани, но карантин находился от всего этого на приличное расстояние, чтобы новобранцы не занесли какую-нибудь заразу. От бывалых людей Лёшка узнал, что скоро их определят в казармы. За три месяца они пройдут боевую и политическую подготовку и двинутся на фронт — дела там шли не важно. Оглядывая загаженный лес, Лёшка вспомнил родную деревню Шушикары в низовьях Оби.
У парней посасывало в сердце оттого, что вокруг всё было чужое, незнакомое. Даже они, выросшие по баракам, по деревенским избам да по хибарам городских предместий, оторопели, когда увидели место кормёжки. За длинными прилавками, прибитыми к грязным столбам, прикрытыми сверху тесовыми корытами, наподобие гробовых крышек, стояли военные люди и потребляли пищу из алюминиевых мисок, одной рукой держась за столбы, чтобы не упасть в глубокую липкую грязь под ногами. Это называлось летней столовой. Мест здесь, как и везде в Стране Советов, не хватало — кормились по очереди. Вася Шевелёв, успевший поработать комбайнёром в колхозе, глядя на здешние порядки, покачал головой и грустно сказал: «И здесь бардак». Бывалые бойцы посмеивались над новичками и давали им дельные советы.
Новобранцев брили наголо. Особенно трудно с волосами расставались старообрядцы, плакали, крестились. Уже тут, в этом полужилом подвале, парням внушалась многозначительность происходящего. Политбеседы проводил не старый, но тощий, с серым лицом и зычным голосом, капитан Мельников. Вся его беседа была так убедительна, что оставалось только удивляться — как это немцы умудрились достичь Волги, когда всё должно быть наоборот. Капитан Мельников считался одним из самых опытных политработников во всём Сибирском округе. Работал он так много, что ему некогда было пополнять свои куцые знания.
Карантинная жизнь затягивалась. Казармы не освобождались. В карантинных землянках теснота, драки, пьянки, воровство, вонь, вши. Никакие наряды вне очереди не могли наладит порядок и дисциплину среди людского сброда. Лучше всего здесь себя чувствовали бывшие урки-арестанты. Они сбивались в артельки и грабили остальных. Один из них, Зеленцов, собрал вокруг себя двух детдомовцев Гришку Хохлака и Фефелова; работяг, бывших механизаторов, Костю Уварова и Васю Шевелева; за песни уважал и кормил Бабенко; не отгонял от себя Лёшку Шестакова и Колю Рындина — пригодятся. Хохлак и Фефелов, опытные щипачи, работали по ночам, а днём спали. Костя и Вася заведовали провиантом. Лёшка и Коля пилили и таскали дрова, делали всю тяжёлую работу. Зеленцов сидел на нарах и руководил артелью.
Однажды вечером новобранцам велели покинуть казармы, и до поздней ночи держали их на пронизывающем ветру, отобрав всё их жалкое имущество. Наконец поступила команда войти в казарму, сперва маршевикам, потом новобранцам. Началась давка, места не было. Маршевые роты заняли свои места и «голодранцев» не пускали. Та злобная, беспощадная ночь запала в память как бред. На утро ребята поступили в распоряжение усатого старшины первой роты Акима Агафоновича Шпатора. «С этими вояками будет мне смех и горе» — вздыхал он.
Половина мрачной, душной казармы с тремя ярусами нар — это и есть обиталище первой роты, состоящей из четырёх взводов. Вторую половину казармы занимала вторая рота. Всё это вместе образовывало первый стрелковый батальон первого резервного стрелкового полка. Казарма, построенная из сырого леса, так и не просохла, была всегда склизкой, плесневелой от многолюдного дыхания. Согревали её четыре печи, похожие на мамонтов. Разогреть их было невозможно, и в казарме всегда было сыро. К стене был прислонён стеллаж для оружия, там виднелось несколько настоящих винтовок и белели макеты, сделанные из досок. Выход из казармы закрывался дощатыми воротами, возле них пристройки. Слева — каптёрка ротного старшины Шпатора, справа — комната дневальных с отдельной железной печкой. Весь солдатский быт был на уровне современной пещеры.
В первый день новобранцев сытно покормили, потом повели в баню. Молодые бойцы повеселели. Ходили разговоры о том, что выдадут новое обмундирование и даже постельное бельё. По дороге в баню Бабенко запел. Лёша ещё не знал, что долго он теперь в этой яме никаких песен не услышит. Улучшения в жизни и службе бойцы так и не дождались. Переодели их в старую одежду, заштопанную на животе. Новая, сырая баня не прогревалась, и парни совсем продрогли. Для двухметровых Коли Рындина и Лёхи Булдакова подходящей одежды и обуви не нашлось. Мятежный Лёха Булдаков скинул тесную обувь и пошёл в казарму босиком по морозу.
Постелей служивым тоже не выдали, зато на строевые занятия выгнали уже на следующий день с деревянными макетами вместо винтовок. В первые недели службы ещё не гасла надежда в сердцах людей на улучшение жизни. Ребята ещё не понимали, что этот быт, мало чем отличающийся от тюремного, обезличивает человека. Коля Рындин родился и рос возле богатой тайги и реки Амыл. Нужды в еде никогда не знал. В армии старообрядец сразу почувствовал, что военное время — голодное время. Богатырь Коля начал опадать с лица, со щёк сошёл румянец, в глазах сквозила тоска. Он даже начал забывать молитвы.
Перед днём Октябрьской Революции наконец прислали ботинки для большеразмерных бойцов. Булдакову и тут не угодили, он запустил обувь с верхних нар, за что и попал на беседу к капитану Мельникову. Булдаков жалостливо повествовал о себе: родом он из городского посёлка Покровки, что под Красноярском, с раннего детства среди тёмного народа, в бедности и труде. О том, что отец, буйный пропойца, почти не выходил из тюрьмы, также как и два старших брата, Булдаков сообщать не стал. О том, что сам он только призывом в армию отвертелся от тюрьмы, Лёха тоже умолчал, зато соловьём разливался, повествуя о своём героическом труде на лесосплаве. Потом вдруг закатил глаза под лоб, притворился припадочным. Капитан Мельников пулей выскочил из каптёрки, и с тех пор на политзанятиях всегда косился на Булдакова с опаской. Бойцы же уважали Лёху за политическую грамотность.
На 7 ноября открыли зимнюю столовую. В неё голодные бойцы, затаив дыхание, слушали по радио речь Сталина. Вождь народов говорил, что Красная Армия взяла инициативу в свои руки, благодаря тому, что у Страны Советов необычайно крепкие тылы. Люди свято верили этой речи. В столовой присутствовал командир первой роты Пшённый — внушительная фигура с крупным, величиной с ведро, лицом. Командира роты ребята знали мало, но уже боялись. Зато заместителя командира роты младшего лейтенанта Щуся, раненного на Хасане и там получившего орден Красной Звезды, приняли и полюбили сразу. В этот вечер роты и взводы расходились по казармам с дружной песней. «Каждый бы день товарищ Сталин выступал по радио, вот бы дисциплина была» — вздыхал старшина Шпатор.
На другой день праздничное настроение роты прошло, бодрость духа испарилась. За утренним туалетом бойцов наблюдал сам Пшённый, и если кто-то хитрил, он собственноручно стягивал с него одежду и до крови растирал лицо колючим снегом. Старшина Шпатор только головой качал. Усатый, седой, худенький, ещё в империалистическую войну бывший фельдфебелем, Шпатор встречал разных зверей и самодуров, но такого, как Пшённый ещё не видывал.
Недели через две состоялось распределение бойцов по спецротам. Зеленцова забрали в миномётчики. Старшина Шпатор изо всех сил старался сбыть с рук Булдакова, но его не брали даже в пулемётную роту. Сидя босиком на нарах, этот артист целый день читал газеты и комментировал прочитанное. «Стариков» оставшихся от прошлых маршевых рот и положительно действовавших на молодёжь, разобрали. Взамен Яшкин привёл целое отделение новичков, среди которых был больной, дошедший до ручки, красноармеец Попцов, мочившийся под себя. Старшина покачал головой, глядя на синюшного парнишку, и выдохнул: «О Господи…».
Старшина был командирован в Новосибирск, и на каких-то спецскладах сыскал для удальцов-симулянтов новое обмундирование. Булдакову и Коле Рындину деваться больше было некуда — вступили в строй. Булдаков всячески увиливал от занятий и портил казённое имущество. Щусь понял, что Булдакова ему не укротить, и назначил его в свою землянку дежурным. Булдаков хорошо себя почувствовал на новом посту и принялся тащить всё, что можно, особенно еду. При этом он всегда делился с друзьями и с младшим лейтенантом.
Сибирская зима входила в середину. Давно уже было отменено закаливающее обтирание снегом по утрам, но всё равно многие бойцы успели простудиться, казарму по ночам разваливал гулкий кашель. По утрам умывались только Шестаков, Хохлак, Бабенко, Фефелов, иногда Булдаков и старик Шпатор. Попцов уже не выходил из казармы, лежал серым, мокрым комком на нижних нарах. Поднимался только чтобы поесть. В санчасть Попцова не брали, он там уже всем надоел. Доходяг с каждым днём становилось всё больше. На нижних нарах лежало до десятка скорченных скулящих тел. На служивых навалилась беспощадная вша и куриная слепота, по-учёному гемералопия. По казарме, шаря руками по стенам, бродили тени людей, что-то всё время ищущих.
Невероятной изворотливостью ума добивались вояки способов избавиться от строевых занятий и добыть чего-нибудь пожевать. Кто-то придумал нанизывать картошку на проволоку и опускать в трубы офицерских печей. А тут ещё первую роту и первый взвод пополнили двумя личностями — Ашотом Васконяном и Боярчиком. Оба были смешанной национальности: один полуармянин-полуеврей, другой — полуеврей-полурусский. Оба по месяцу пробыли в офицерском училище, дошли там до ручки, лечились в медсанчасти, и оттуда их, немного оживших, свалили в чёртову яму — она всё стерпит. Васконян был долговяз, тощ, лицом бледен, бровями чёрен и сильно картавил. На первом же политзанятии он сумел испортить работу и настроение капитана Мельникова, возразив ему, что Буэнос-Айрес находится совсем не в Африке, а в Южной Америке.
Было Васконяну в стрелковой роте ещё хуже, чем в офицерском училище. Туда он попал по причине изменения военной ситуации. Отец его был главным редактором областной газеты в Калинине, мать — замзавотделом культуры облисполкома того же города. Домашнего, изнеженного Ашотика растила домработница Серафима. Лежать бы Васконяну на нижних нарах рядом с доходягой Попцовым, но этот чудак и грамотей приглянулся Булдакову. Он и его компания не давали забивать Ашота, учили его премудростям солдатской жизни, прятали от старшины, от Пшённого и Мельникова. За эту заботу Васкорян пересказывал им всё, что успел прочитать за свою жизнь.
Виктор Астафьев – Прокляты и убиты
99 Пожалуйста дождитесь своей очереди, идёт подготовка вашей ссылки для скачивания.
Скачивание начинается. Если скачивание не началось автоматически, пожалуйста нажмите на эту ссылку.
Описание книги “Прокляты и убиты”
Описание и краткое содержание “Прокляты и убиты” читать бесплатно онлайн.
Виктор Петрович Астафьев (1924–2001) – выдающийся русский писатель, лауреат Государственных премий СССР и РСФСР. В 1942 году ушел добровольцем на фронт, в 1943 году, после окончания пехотного училища, был отправлен на передовую и до самого конца войны оставался рядовым солдатом. На фронте был награжден орденом Красной Звезды и медалью «За отвагу».
Пережитое на войне, война, какой видел ее Виктор Астафьев на передовой, стали центральной темой творчества писателя. Роман «Прокляты и убиты» он наполнил невероятной энергией, энергией сопротивления безвременной смерти. Именно этим романом Астафьев подвел итог своим размышлениям о войне как о «преступлении против разума».
Виктор Петрович Астафьев
Прокляты и убиты
Расскажу о себе сам…
По деревенскому преданию, мой прадед Яков Максимович Астафьев (Мазов) пришел в Сибирь из Каргопольского уезда Архангельской губернии со слепою бабушкой как поводырь. Происходил он из старообрядческой семьи, не пил горькую, не курил, молился наособицу, был от рождения башковит и в преклонном возрасте тучен телом.
Еще будучи подростком, похоронив или с кем-то оставив бабушку (говаривали, что он с нею еще и в Овсянку переселился, но точных данных на этот счет нету, а очевидцы давно все померли), так вот, будучи еще подростком, прадед мой подался в верховские енисейские села, где нанимался работником на водяные мельницы. Там он освоил мельничное дело и заработал денег, которые зашил в драную меховую шапку и бросал ее где попало, чтобы капитал не украли и капиталиста не ограбили. Об этом со смехом рассказывал мой дедушка Павел Яковлевич Астафьев, единственный сын Мазовых Анны и Якова.
На капиталы, нажитые трудом праведным, Яков Максимович построил мельницу на речке Бадалык за городом Красноярском. Город бурно строился и развивался, леса вокруг него вырубались на строительство и выжигались под пашню. Речка Бадалык измельчилась, летами начала пересыхать. Мельничных мощностей хватало смолоть мешок зерна, а потом ждать накопления воды в пруду. В конце концов Яков Максимович бросил мельницу на Бадалыке и пошел искать новое место. Побывал он в селах Торгашино, Есаулово и еще где-то, везде на речках стояли мельницы и работали с полной нагрузкой. Прадед пошел в село Базаиху, а там на речке Базаихе стоят уже две мельницы, и одна их них на механическом ходу.
Были у прадеда в Базаихе родственники или знакомые, и они подсказали ему, что за перевалом бурно развивается село Овсянка, а мельницы в нем вроде и нету. Яков Максимович построил на краю села Овсянка маленькую избушку. И то ли оттого, что она была в пазах мазана глиной, иль потому, что примазался к селу, его здесь назвали Мазовым, а все его потомство, и меня в том числе, звали Мазовскими. Я не только поносил в детстве прозвище Витька Мазовский, но и пережил избушку прадеда. Еще в 1980 году, когда я переехал из Вологды на родину, избушка – подлаженная, с фундаментом и верандочкою и все еще мазанная по пазам – стояла на месте. Но затем ее продали хозяева, наездом бывавшие в ней, и на месте ее сейчас стоит кирпичный особняк в два этажа, пустующий и летом, и зимою. Кто-то вложил в это сооружение ворованные деньги и затаился.
Прадед же, Яков Максимович, переселившись в Овсянку, начал осваивать речку Большую Слизневку, которая в то время называлась Селезневкой. Был прадед могутен и трудолюбив, он на себе таскал бревна из лесу, а в прежние времена лес произрастал прямо от овсянской околицы и до обеих речек Малой и Большой Слизневки. Помню я, что Большая Слизневка была по обоим берегам заросшая красивым сосняком. Несколько сосен с обрубленными сучьями, напоминающие нищенку иль употребленную на ходу проститутку, еще стоят по огородам нынешнего поселка, где леспромхозовских рабочих и сплавщиков с их устарелыми хибарами окружили и под гору спустили со всех сторон напирающие, нахрапистые дачники, и где еще сохранился бугорок от насыпи, а в правом берегу часть сруба мельничной плотины.
Дед мой, Павел Яковлевич Астафьев, с детства человек бедовый, в детстве же потерявший глаз (левый), от пыльного, дисциплины требующего мельничного труда увильнул. Обучился играть на гармошке, плясать босиком (это считалось особым шиком в Овсянке), рано начал жениться и творить детей. И то ли роковым он был человеком, то ли диким темпераментом обладал и загонял жен до гробовой доски, но только одна за другой его жены мерли. И дело дошло до того, что ни в одном овсянском доме, ни одну девку в роковой дом не отдавали. Я не помню, где был первый дом деда, но тот, что был построен в начале двадцатых годов на берегу Енисея, помню довольно ясно, дом этот есть на фотографии овсянской школы. Судьбе было угодно часто шутить надо мною, и, не иначе как в шутку, первоклашкой ходил я в родной дом. Сейчас на месте этого давно сгубленного дома стоит двухэтажный особняк, построенный местной самогонщицей для своего сыночка, тоже промышляющего подпольным торговым делом и отравляющего впавших в пьянку паленкой, то есть древесным спиртом. Ему уже и самогонку гнать не надо, хотя под домом он устроил целое бетонное помещение для самогонного цеха. Вероятно, сейчас там склад с бочонками травленой жидкости.
Ну да бог с ними, с этими жлобами, что заполонили мое родное село, наседающими на него со всех сторон особняками, виллами и современными дворцами. А когда-то наш дом с первою в деревне терраской был самым видным и, однако, самым шумным. Дед Павел, устремясь к торговому делу, сшибал какие-то подряды, пытался проникнуть в потребиловку и винополку, на недолгое время проникал, но в силу сверхобщительного характера и склонности царить в винополке не только на правах хозяина, но и потребителя быстренько оттудова вылетал. Старший его сын и мой отец, Петр Павлович, был из дома отца изъят Яковом Максимовичем и под крылом его, лупимый часто кулаком, порой и палкою, обучен мельничному делу – как оказалось впоследствии, на беду и горе нашей семьи.
Когда пала третья жена Павла Яковлевича, остался полный дом детей, приблудного люду. Печник Махунцов, например, знаменитая на всю округу личность, годами тут обретался. А во дворе ревела и била стойла некормленая скотина. Дед проделал еще одну дерзкую операцию – раз за него никто замуж не идет, женил старшего сына на Лидии Ильиничне Потылицыной, моей будущей маме. Так вот в содомном, часто пьяном доме моего деда появилась работница из большой, трудовой и крепкой семьи. И хотя ломила она работу день и ночь, справиться с таким разгильдяйским домом и хозяйством одна была не в силах. И тогда дед задумал и провел еще одну очень простую, но предерзкую операцию.
Надев все «выходное» на себя, начистив хромовые сапоги, прихватив гармошку, он с верховскими обозниками подался вверх по Енисею искать себе жену. На самом Енисее ничего у него не получилось, и он, как опытный стрелок и рыбак, ринулся на его притоки, где и сопутствовала ему удача.
На волшебно-красивой реке Сиси, в одноименном селе, ныне не существующем – затоплено, – высватал он сироту, вошедшую в лета и уже немалые, Марию Егоровну Осипову. Поскольку дед был человеком с коммерческими наклонностями, для начала наполовину обсчитал ее на детях. «Бабушка из Сисима», – так звал я ее маленький, так и написал на ее могильной плите. Она была очень красива, бела лицом, нраву несколько скрытного и невероятная чистюля. Ох, сколько горя и мук она приняла за свою жизнь в семейке Астафьевых и за семейку Астафьевых!
Мария Егоровна обихаживала дом, стряпала, варила, стирала. Мама моя, почти ровесница свекрови, ломила во дворе, папа мой и дед Павел, свалив дом и хозяйство на двух молодых женщин, гуляли и плясали, хвастались ружьями, собаками и конями. Яков Максимович с мельницы почти не вылезал, видеть он не мог, как живут и правят жизнь в доме его сын и внук.
Папа мой был темпераментом награжден от отца своего и быстренько изладил маме двух девочек, но те не выдержали бурной жизни в мазовском доме и умерли маленькими, и я по сию пору не знаю, скорбеть ли по ним иль радоваться, что Бог их прибрал во младенческом возрасте. Однако я всю жизнь ощущал и ощущаю тоску по сестре и на всех женщин, которых любил и люблю, смотрю глазами брата. И они каким-то образом всегда это чувствовали, старались заменить мне сестер, и, видимо, не напрасно первой любовью наградил меня Господь к сестре милосердия, в госпитале.
Но вот пришла пора и мне родиться. В доме гульба, дым коромыслом, и мама ушла рожать в баню, благо это была одна из первых «белых» бань в деревне, и все завершилось благополучно. Дед Павел последнее время водился с городской знатью – зубоставами, парикмахерами, лавочниками, адвокатами иль скорее судебными ярыжками, на более высокое городское сословие он не тянул, но ему и этой шушеры вполне хватало для удовлетворения честолюбия и умной беседы.
Утром мама пришла в дом с узелком и показала деду его первого внука. Восторг, рев, звон бокалов, «аблокаты» вызвались меня крестить и дали мне модное городское имя. Я был первым на всю деревню Виктором. Федек, Петек, Сережек, особенно Колек и Иванов дополна, а Виктор один. Вероятно, роды были тяжелые – попробуй легко родить такого типа, как я. Через несколько дней мама вышла из горницы больная, бледная и, естественно, спросила, окрестили ль парнишку и если крестили, кто крестные, где они и как их звать.
Дед замельтешил, стушевался – имен крестных он не помнил, и тогда мама заплакала и сказала: ну ладно, с ней как с собачонкой обращаются, а с парнишкой-то зачем так? Маму дед уважал и всю жизнь вспоминал с почтением и виновностью перед нею. Он пошел в церковь и как-то уломал попа окрестить меня снова под тем же многозвучным, модно-городским именем. Поп, скорее всего, пьяных «аблокатов» всерьез за крестных не принял и в церковную книгу их не записал. Вторыми крестными у меня были сестра мамы Апраксинья Ильинична и юный брат отца Василий Павлович.
Загрузка...